|
"Сказка о девице Грейнджер, профессоре ее Снейпе и..."
|
|
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:31 | Сообщение # 1 |
 Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Название: Сказка о девице Грейнджер, профессоре ее Снейпе и делах странных и удивительных, с ними произошедших
Авторы: Cara2003, Morane, Чернокнижница, Яд
Бета: самипосебеты
Гамма: нет
Рейтинг: PG-13
Тип: гет
Пейринг: ГГ/СС
Жанр: пародия/роман
Дисклаймер: персонажи и сказочная реальность принадлежат Дж.К.Роулинг, задание – команде соперника, идея – авторам, заигравшимся в классиков русской литературы.
Саммари: любовь, тайны, сомнения
Комментарий: написано на конкурс «Битва Ордена Роз и Лиги Драконов» на ТТП
Предупреждение: AU, OOC
Размер: миди
Статус: закончен
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник 
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:31 | Сообщение # 2 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| …странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности…
Ф.М.Достоевский, «Братья Карамазовы»
Пролог
В кабинете было по-вечернему уютно, благодаря канделябру с тремя свечами. Ровные, лишь изредка трепещущие язычки огня отражались в оконном стекле, разделяющем мир на свет и тьму. Кингсли Шеклболт, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист «Ежедневного пророка». Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
«Оправданный Визенгамотом Пожиратель Смерти, наслаждаясь вседозволенностью, обратил свой мрачный взор на юных воспитанниц. И если позиция директора Школы Чародейства и Волшебства МакГонагалл М., стремящейся замять скандальное происшествие, не считаясь с интересами Попечительского совета, учащихся и их родителей, понятна, то совершенно нелогичным выглядит игнорирование проблемы ассистенткой профессора. Остается только надеяться, что Гермиона Грейнджер не находится под влиянием непростительного Империо или запрещенных зелий и прольет свет на участие своего научного руководителя в этом деле. Иначе случай со студенткой Паркинсон П. вряд ли останется единичным. Является ли беременность ученицы результатом удовлетворения преступной страсти или источником получения ингредиентов для черномагических зелий покажет время, но кое-кому в аврорате пора вмешаться и привлечь к ответственности лиц, виновных в падении школьных нравов… Студентки в положении – вот как развлекается наша псевдоученая интеллигенция. Пост слизеринского декана каждый занимать умеет до тех пор, пока блистающий луч правосудия не сверкнул над ним зеленым светом».
Сова из Министерства прилетела, едва Шеклболт свернул газету. Чернильные закорючки складывались в напоминающую снулую рыбу физиономию министра образования, а смысл послания сводился к уведомлению главы аврората о его включении в состав специальной комиссии по расследованию происшествия в Хогвартсе.
«Еще по темным углам прелюбодействующих школьников не ловили, – неприязненно скривился Шеклболт. – Однако ж у кого-то зуб на Снейпа. Он, конечно, сволочь еще та, но чтобы со студенткой… нет, не верю. И с какого боку тут Гермиона Грейнджер?»
– Как всегда, на боевом посту, – утвердительно сказал вошедший без стука Лоуренс Кросби.
– Бессонница, – Шеклболт откинулся в кресле и устало прикрыл глаза. – И ночью при луне мне нет покоя. Мой добрый совет: не думайте по вечерам о службе и – Мерлин вас сохрани – не читайте перед сном «Ежедневный пророк».
– Гм… да ведь кроме него только «Придира» и «Ведьмополитен», – озадачился Кросби.
– Вот никакую прессу и не читайте. Иначе позабудете о спокойном сне.
– Вы, я вижу, собственному совету не последовали, – ухмыльнулся подчиненный, ошибочно принимающий отсутствие такта и воспитания за принципиальность и бескомпромиссность. – Уже в курсе? И на старуху бывает проруха: этот Снейп открутился от Азкабана за пособничество Волдеморту, так попался на совращении учениц. Оно и понятно: шила в мешке не утаишь – так или иначе темная сущность проявит себя, как ни изворачивайся. И никакой орден Мерлина не поможет.
– Отчего вы так уверены в причастности профессора Снейпа?
– Дыма без огня не бывает, – пожал плечами Кросби. – Человек он неженатый, неприятной наружности и, поговаривают, властный. Сердечной привязанности никому не выказывает. Но природа требует свое. Как тут сдержаться, когда вокруг порхают нежные создания? Как не войти во вкус, прельстившись юными красотками? И должность позволяет чувствовать свою безнаказанность, и возможностей завлечь наивных дурочек в сети – тьма. Кому, как ни ему, быть виноватым?
– Не будьте столь категоричны. Нам еще неизвестно ничего.
– А чего гадать? Не первый он, кто злоупотребил высоким профессорским званием в угоду низменным инстинктам.
– Не пойму, о чем вы, – нахмурился Шеклболт.
– Я давеча в архиве покопался – старые дела оно иногда проглядеть полезно бывает – так вот, наткнулся на прелюбопытный случай.
– И что же в нем?
– Читайте сами, – Кросби протянул потемневший от времени пергамент с обтрепанными краями. Время не пощадило документ: чернила в некоторых местах совершенно истерлись и выцвели, а названия, имена, фамилии и даты были заштрихованы.
Лицо главы аврората помрачнело, но по причине темной кожи Шеклболта заметить это было невозможно.
«Девица (фамилия и имя вымараны) подала письменную жалобу относительно понуждения к связи со стороны учителя своего, профессора (вымарано). По получении означенной жалобы и возбуждении дела, девица (вымарано) пояснила, что профессор (зачеркнуто и не читаемо), являясь ее преподавателем (название предмета вымарано), пользуясь своим положением и угрожая оной девице недопущением к сдаче экзамена, требовал от девицы (многократное зачеркивание) вступить с ним в близость. Для сокрытия сего позорного поведения упомянутый профессор (вымарано) назначал девице (вымарано) дополнительные занятия и наказания в собственных покоях. Когда ж девица, поддавшись на угрозы и увещевания недостойного ментора, понесла от него, последний заключить брачный союз, равно как и признать дитя, отказался, а самой девице (зачеркнуто) пригрозил отчислением из Школы Чародейства и Волшбы (вымарано). Допрошенный профессор (зачеркнуто и не читаемо) пояснил, что девица (вымарано), плохо успевая по предмету (зачеркнуто), действительно была единожды приглашена для проведения дополнительного занятия, однако на него не явилась, уважительных причин своего отсутствия не привела, а позже стала угрожать разглашением их связи, в коей профессор (вымарано) и девица (вымарано) не состояли, ежели со стороны профессора (вымарано) не будет оказано содействие в сдаче экзамена по (название предмета не читаемо). Каковую жалобу девицы (вымарано) профессор (зачеркнуто) не приемлет, а обвинения упомянутой девицы отрицает… Проведенным дознанием установлено:
Девица (вымарано), осьмнадцати лет отроду, чистокровная по происхождению, лета 1(вымарано) поступила на обучение в Школу Чародейства и Волшбы (многократно зачеркнуто). Во время учебы взысканий за непотребное поведение и по прилежанию не имела. В лето 1(зачеркнуто), являясь ученицей седьмого курса, девица (вымарано) вступила по принуждению в связь с преподавателем (многократно зачеркнуто) профессором (вымарано). Упомянутый профессор (вымарано) под угрозой недопущения девицы (вымарано) к сдаче экзамена по (зачеркнуто) назначал девице дополнительные занятия по (вымарано), но вместо оных склонял девицу (вымарано) вступить с ним в близость, посулив в случае согласия, поддержку на экзамене… Показания девицы (зачеркнуто) подтверждаются свидетельствами ее соседок по спальной, девиц (имена и фамилии обеих вымараны)… Возражения профессора (зачеркнуто) подтверждаются свидетельством магического портрета сэра (вымарано), кое не может быть принято во внимание в соответствии с Уложением о свидетельствах и показаниях, получаемых от бестелесных сущностей, утвержденным Визенгамотом в лето 1457 месяца мая четвертого дня».
Кингсли, поднял глаза от пергамента и вопросительно уставился на подчиненного:
– Всё равно это ничего не доказывает, – сверкнув золотом серьги, покачал он головой.
– Да не скажите, – Кросби скрестил короткопалые кисти на груди. – В преступном мире нет ничего нового. Грехи да пороки ох как немногочисленны. Случись что, ан всегда оказывается: уже бывало, видано и слыхано. И сейчас ничего необычного.
– Да, ваше рвение делает вам честь. И чтобы разрешить сомнения, я предписываю вам отправиться со мною в Хогвартс для учинения расследования.
– Как прикажете, – оживился аврор.
– Не думайте, что это будет просто. Я профессора Снейпа знаю давненько. Закрытый он человек, нелюдимый. Иной раз слова из него не вытянешь, простой любезности не добьешься.
– Так, стало быть, скрывает что-то.
– Скорее уж, скрывает сам себя. Не любит суеты и шумных сборищ, на праздниках, в концертах не бывает, избегает общества. Секрета он из этого не делает, впрочем. Еще покойный Альбус пытался пристрастить его к различным увеселеньям да и тот сдался.
– Так он Дамблдора за это, значит?..
– Отставить! – строго приказал Шеклболт и, поднявшись из-за стола, навис над подчиненным черною скалою. – О том не вам судить. И даже думать о таком не смейте!
Лоуренс отступил. Ощущая на себе тяжелый взгляд главы аврората, он собрал свои бумаги и вышел, тихо притворив двери кабинета.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:34 | Сообщение # 3 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Глава первая
Северус не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но сегодня его вдруг потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась жажда общения человеческого. Устав от многих лет неизбывной тоски и мрачного возбуждения, хоть на минуту хотел он вздохнуть воздухом другого, чуждого ему мира. Вихрем пронесся он по коридорам школы к главному входу, скрипнул дверью и словно вырвался из темного колодца путаных мыслей своих наружу.
Весеннее солнце хоть и светило, но еще не так ярко; и все же глаза его на секунду зажмурились, чтоб затем открыться для синевы неба и хрупких веток, колеблющихся на ветру. Вся природа, казалось, менялась вместе с ним, и странные, неуловимые ощущения наполнили его душу. Северус вдохнул полной грудью тонкий, дрожащий этот воздух и неожиданное воспоминание всплыло откуда-то со дна памяти. Ему лет пять или шесть. Мать, крепко держа его за руку, идет по дорожке парка, переступая через зеркала луж, в которые глядится небо. На ней черное пальто, вкруг горла обмотан шарф темно-зеленого цвета – точно такой и у него. На ее лице, обрамленном черными волосами, разметавшимися причудливо и беспорядочно, выражение покойства и счастия. Вдруг она останавливается, поднимает лицо свое с прикрытыми глазами навстречу лучам солнца, и маленький Северус видит, как на губах ее расцветает улыбка, хотя робкая и чуть ли не болезненная, но самая прекрасная, что он видел.
Неосознанно его рука сжала тонкую ветвь, скользнувшую по рукаву, смяла, скомкала эту древесную плоть, неохотно поддающуюся сильным пальцам. За все эти долгие годы, наполненные вечным напряжением, скольжением по тонкой черте, видимой лишь ему, да и то не всегда, лишь три женщины улыбались при нем так, что сердце сжимало, сводило сладким мучением. Мать, первой подарившая ему знание того, каким прекрасным может быть лицо женщины, невзирая на все несовершенство черт; и первой же показавшая его неспособность удержать эту красоту. Она и в гробу улыбалась так же робко, и во снах потом приходила к нему все с той же беспомощной улыбкой. Как же он ненавидел эту ее слабость, неспособность изменить сущее и самой измениться, как отчаянно боялся найти в себе подобную ущербность! И каждую ночь ждал ее в своих снах, и заглядывал ей в глаза, и просил, и умолял вернуться, не бросать его одного… Но она только печально смотрела на него, качая головой, а потом уходила, и лишь голос ее оставался, поющий тихую песню, ту самую, из детства:
Дитя, засыпай. Ночь задула все свечи,
В камине давно догорели дрова,
Уснул, в паутину закутавшись, вечер,
Сплелись в колыбельную песню слова.
Тряхнув головой, Северус отбросил волосы назад и продолжил идти по тропинке. Шаги его, длинные и ровные, ничем не нарушали тишины, простирающейся во все стороны; внезапно он почуял, что задыхается, что тишина эта давит, окутывает его тесным облаком. Как он надеялся, что окончится эта глупая, никчемная борьба двух жертв мании величия – старого интригана и тирана, возжелавшего бессмертия, – двух людей, так им ненавидимых и в то же время владеющих его мыслями и душой. И вот все закончилось – и что ж? Оказалось, что и не было ничего более, и нечем занять эту пустоту, место, теперь освободившееся. Раньше он думал начать жить, наконец-то жить всей своей сущностью! Да только не было у него этой сущности, видно, не удостоил Мерлин такой малостью тварь презренную.
А потом к нему стали приходить они. Северус и боялся наступления ночи, и алкал ее, никогда не зная, чей образ на этот раз предстанет в его грезах, спутает его мысли, заворожит, смешает окончательно две реальности – потому как кто скажет, где он настоящий? Здесь ли, на земле, червем ползающий, или там, в высях, где душа мечется? И смыкая глаза, забываясь беспокойным сном, он комкал пальцами простыни, будто ветку эту бесполезную. И волновали улыбки, и тревожили, разнились… а может, мороком всё было, и только одна женщина, чье лицо скрывалось во тьме беспамятства, мучила его, улыбаясь то грустно, точно мать, то нежно, как зеленоглазая гриффиндорка, то зыбко и неуловимо, как блондинка с точеными плечами. Лишь одно не менялось и терзало его – улыбки не ему предназначались. И ни разу не смог он удержать эту красоту, скрытую теперь от него могильными камнями. Мать, Лили, Цисси… все они проходили мимо смутными тенями, колеблющимися в воздухе, и, просыпаясь мокрый от пота, не мог он вспомнить уже и лиц их, а только горечь от собственной беспомощности и неполноценности.
И вдруг все изменилось, в один миг перевернулось в прошлую пятницу, когда вместо обычного марева несвязной тоски своей он вдруг увидел четкий совершенно сон, такой яркий и ясный, что и очнувшись помнил его до каждой мелкой деталечки. Лица студентов, постукивание ножей, аромат трав, тонкий запах жасмина, присущий только лишь мисс Грейнджер, ее глаза, распахивающиеся в удивлении… и лицо, бледное заплаканное личико черноволосой маленькой девочки, и едва слышный лепет… Будто топором входит в мозг:
– Папа, папочка, мама ваила зелье, и котёл взавася, она зовёт тебя…
Папа…нет, это невозможно, глупо, неправильно. Он не может, не хочет этого! Да ведь он и эту красоту упустит – она ускользнет от него, стечет каплями крови по пальцам и в последний раз улыбнется, разметав черные пряди по белому атласу гроба.
Северус наконец остановился. Перед ним простиралась ровная гладь озера, изредка лишь нарушаемая легкой рябью. Почему он пришел сюда, по какой странной случайности из всех мест выбрал это: потому ли, что когда-то тот, другой Северус, часто сидел здесь, читая материны письма, или же надеясь найти здесь ту, общение с которой изредка давало ему иллюзию жизни? Не ту хрупкую трогательную марь, что лелеют в глупых книжонках своих так и не прозревшие мечтатели, но сладкое чувство победы над собой, имевшее привкус крови. Крови, стучащей в висках каждый раз, как его ассистентка начинала спрашивать всякие пустяки, а когда он отмахивался, спорил и досадовал. Озлобление мутным потоком поднималось в нем в такие минуты; и ничего не хотелось ему более, как смять ее, раздавить, истерзать эти шевелящиеся в пароксизме словоизвержений губы, закрыв ей рот поцелуем, сжимая шейку ее тонкую, пока не всхлипнет чуть слышно, не обмякнет под его руками. Но он лишь смотрел, кривил рот, цедя очередную колкость, и злоба отступала, смываемая новой волной чувства – на сей раз, гордости собой. Сумел, преодолел-таки, даже пальцем ее не коснулся. А в последнее время и вовсе стал равнодушным к ее постоянному суесловию, да помимо равнодушия болтовня ее даже казалась ему порою развлекательной.
Рассеянно озирался по сторонам, он вдруг зацепился взглядом за белое пятно на скамье. Подумав, что мисс Грейнджер, девица хоть и неглупая, однако взбалмошная, могла оставить свой платок, или, того хуже, какой-нибудь листок с записями касательно их совместных трудов, он было наклонился подобрать сей предмет, и в ту же минуту увидел нечто странное. На примятой траве, у самой скамейки лежал вязаный башмачок, какие обыкновенно одевают младенцам. Забыв о намерениях своих, он нагнулся и подцепил его двумя пальцами, удивляясь своей находке. И уже подняв, поднеся поближе к глазам, вдруг вздрогнул: на сплетенных светлых нитях уродливой кляксой расплылось бурое пятно. «Откуда бы взяться здесь детской вещи, да еще и окровавленной?» – думал Северус, вертя башмачок в пальцах. Тут послышался ему нежный голос, несколько удаленный, напевавший что-то. Он прислушался и похолодел весь, разобрав слова:
И то не беда, что за окнами вьюга
Бездомной собакой завоет порой;
Едва ты уснешь, по зеленому лугу
Ты станешь гулять, умываясь росой.
Странны, неисповедимы пути мыслей человеческих – как боится иной несчастий своих, и как холоден и спокоен он пред лицом чужой смерти или страдания. Уж не размышлял он о беде, могущей приключиться с неведомым младенцем, а страшился собственного безумия, из дремучего леса памяти, из глубин воспоминаний поющего ему знакомую колыбельную.
Внезапно ощутил он чей-то взгляд, будто кто-то уставился ему в спину и чуть только не сверлил глазами. Бездумно сжав вещицу в кулаке, Северус резко повернулся на каблуках и, к удивлению своему, увидел совершенно знакомое ему лицо аврора Шеклболта.
– А я как знал, что найду вас здесь, – улыбаясь, начал тот. – Прибывши, первым делом поговорил с госпожой директрисой, а потом пошел вас искать. Дело, конечно, это тонкое, щепетильное, но что ж делать… Да и кому, как не вам…
– Постойте, – прервал его Северус, – погодите, Кингсли, о каком деле вы говорите?
Шеклболт снова улыбнулся, и лицо его приняло слегка растерянный вид. Даже сережка в ухе качнулась, будто удивленная вопросом.
– Ну как же, Северус, дело ученицы вашей, девицы Паркинсон. Совет попечителей желает знать, не замешан ли тут кто из преподавателей, министр требует отчета, мать ее прохода мне не дает. Пришлось взять Лоуренса, нескольких помощников его, и нанести визит, вернуться в альма-матер, так сказать.
Ах да, мисс Паркинсон. Личность и в самом деле примечательная. Волосы черной волной спадают на плечи, замирая там; глаза скучного карего цвета вдруг становятся ярко-зелеными, а то и изумрудными – тут уж зависит от того, насколько сильно разозлена девица. Сколько Северус помнил, глаза эти были устремлены на молодого Малфоя – сначала с надеждой, потом с нежностью, позднее со злостью. А теперь вот, выходит, сменился предмет страсти юной. Сколько визгу, сколько шуму было, когда интересное положение обнаружилось! Но Северус за свою студентку не беспокоился – мисс Паркинсон хоть и ветреницей была, однако интересы свои всегда блюла, уж этому отец ее хорошо обучил. И раз уж понесла, да имени полюбовника не открывала, значит, были у нее на то причины, ей одной ведомые. Все это он и сказал Шеклболту, да еще прибавил:
– Барышня она упрямая, вся в родителя пошла: если сама не захочет правду сказать – ничего выведать не удастся.
Собеседник его развел руками:
– Да ведь что ж делать то? Без ответа мне к министру невозможно. Опять же, попечители… Ну, все же, Лоуренса я не зря с собой взял, он у нас человек знающий, с девицами по долгу службы общается много, может и преуспеет, разговорит скрытницу.
И тут только имя, дважды упомянутое, разбудило в Северусе подозрения. Пытаясь припомнить, что же это за личность такая, посмотрел он на Кингсли – и застыл, будто громом пораженный, поймав на себе его острый взгляд, пронзающий до самого нутра. Не прост, ох не прост старый соратник! Или же… все это только предлог? Странные, горячечные мысли замелькали у него в голове: Шеклболт здесь совсем не из-за Паркинсон, а из-за него, Северуса. И все эти улыбки, блесканье белыми зубами – это все так, для глазури. А под ней-то, под ней – знание. Знает он все, Кингсли-то. Все его мысли темные, всю неутоленную жажду эту сломать, раздавить… Да нет, откуда ему? Северус и сам себе до конца не признавался в своих желаниях, так как же аврорам их вызнать?
Шеклболт, вглядывался еще пристальнее, настороженнее, и, дабы отвлечь его, Северус поспешно спросил:
– А что, Лоуренс этот, давно в Аврорате?
– Давно, – отвечал ему резкий голос; Северус оборотился и увидал мужчину среднего роста и внешности ничем не выдающейся, холодно смотревшего на него. Одет тот был в костюм серого цвета и такую же мантию; черный шарф и перчатки не оживляли его вида, а, напротив, делали еще невзрачнее. Не обращая более на профессора внимания, мужчина повернулся к Кингсли и отрывисто сказал:
– Госпожа МакГонагалл просила передать, что ожидает вас перед ужином в своем кабинете.
– Благодарствую, Кросби, – заторопился Шеклболт. – И как я запамятовал? Мы ведь с ней условились о беседе. Да и погода портится, тучи собираются… Вы, Северус, с нами или ждете кого-нибудь?
Северус, выдавив из себя улыбку, отвечал, что никого не ждет, однако хотел бы еще прогуляться, а с Кингсли свидится за ужином. Они раскланялись, и авроры двинулись к замку, профессор же молча смотрел им вслед. Не пройдя и нескольких метров, Кросби вдруг оглянулся, и такая ненависть промелькнула в его взгляде, что Северус невольно вздрогнул.
С погодой Шеклболт не ошибся: тучи и впрямь заволокли все небо, и, не успел еще Северус пройти и полпути, как упали первые тяжелые капли. Вскоре уже и потоки воды растекались по земле, собираясь в лужицы, холодными струйками затекая за шиворот, заливая лицо так, что весь мир казался зыбким, нерезким. Северус хотел было прибавить шагу, да махнул рукой, и до ворот добрался уже вымокшим совершенно. В ботинках смешно хлюпало, и он поспешил к себе, намереваясь обсушиться, насколько это возможно, и отправиться на ужин. Мысли его, однако, были далеки отсюда; он все вспоминал беседу свою с Кингсли и взгляд Кросби. Не то сам взгляд казался ему отчего-то знакомым, не то неприкрытая ненависть, сквозящая в нем. Но как ни бился мозг над загадкой, та не поддавалась. По этой ли причине, или обнаружив, что до сих пор сжимает в руке давешнюю находку свою, мыслями перенесся он к мисс Грейнджер.
«О, Мерлин! Как это все отвратительно! К чему терзаюсь я подозрениями? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Стал бы я ради фантазии себя тешить. И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! На какую грязь способно, однако, человеческое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко!..»
Но не мог Северус выразить ни словами, ни восклицаниями своего странного волнения. Чувство бесконечного отвращения, начавшее давить и мутить его разум еще в то время как он только почувствовал на себе полное неизъяснимой угрозы внимание аврора, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он благополучно избегнул встречи с замковыми обитателями, спешившими в Большой зал к вечерней трапезе. Не то чтобы ему было чего стыдиться или бояться, совсем даже напротив; но временами он бывал в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. В такие часы Северус углублялся в себя и уединялся от всех, страшась всякой встречи, особенно встречи со своею ассистенткой.
Впрочем, на этот раз боязнь встречи с мисс Грейнджер даже его самого поразила. Вздрогнув, не то от переживаний, не от подземельного застоявшегося воздуха, неприятно похолодившего его сырые одежды, Северус свернул в коридор, ведущий к его покоям.
У самих почти дверей, полезши за палочкой, он бездумно взглянул на картину, ранее им не особо примечаемую – извечная сумеречность не давала хорошего обзору. Потому Северус не сразу понял, что насторожило его в обыденном натюрморте. В глаза бросилось непривычное пятно света, внимательному взору являвшее нарисованное человеческое лицо.
Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми людьми, которыми интересуешься с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде даже, чем заговорить. Человек с картины не являлся таким уж незнакомцем, и затевать с ним беседу было чревато. Однако возникновение портрета сэра Четтерера* удивило Северуса, который несколько раз припоминал потом свое любопытство и даже приписывал его предчувствию. Он пристально глядел на румяного с кажущимся высоким вследствие залысин лбом нарисованного волшебника еще и потому, что тот сам упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор:
– Ах, сударь зельевар, осмелюсь узнать, является ли ваше состояние следствием непогоды или несчастливого обстоятельства?
Северус не отвечал, отчасти удивленный тем, что так прямо, в упор, обратились к нему.
– Да вы не смущайтесь, любезнейший, – продолжил сэр Четтерер, не огорчившись его молчанием. – Уж поверьте, я многое повидал прижизненно и после своей кончины в сей обители колдовской мудрости. О детских шалостях известно мне не понаслышке: и участником их бывать доводилось, и жертвою.
Северус полагал своею сильною чертою сдержанность, а не вежливость, посему разговор не поддержал, но и коридора не покинул. Портрет же, ободренный наличием если не собеседника, то слушателя, прибавил со вздохом:
– А последние две сотни лет всё больше наблюдателем сторонним. В прежние времена, милостивый государь, какие шалости-то бывали? Пороху зудящего за ворот насыпать, хвост коровий педелю отрастить. Так, забавы детские. А нынче всё по-иному. Не блюдет себя молодежь. Юницы в срамных одеждах по углам с юнцами лобызаются.
Вот тут Северус насторожился, что не укрылось от внимания говорливого сэра Четтерера.
– Да-с, любезнейший. И ведь, бесстыдники, портретов не стесняются! Иной раз такое творят, что хоть взор отвращай, хоть на соседнюю картину перебирайся, – пуще порозовел лицом портрет.
– А что, сэр Четтерер, вы и указать на них можете? – не выдержал Северус. – И о бесстыдствах их поведать?
– Не возьмусь, батенька, – развело руками изображение, едва не сбив с нарисованного стола вазу китайского фарфора. – Известное дело: темно. Да и указал бы я вам нескольких, а об остальных кто печься станет? Скажу я вам одно: дела срамные потому творятся, что молодежь учением себя не утруждает, а всё, романов начитавшись, в чувства поигрывает. Вот и помощница ваша, девица Гермиона, барышня хоть и усердная да прилежная, а туда же.
Тело зельевара покрылося ледяным потом, и запоздало припомнил он, что останавливаться да любезничать он не намеревался, а шел в свои покои в одежду сухую облачиться. Упоминание имени мисс Грейнджер на краткий миг сковало все члены его невидимыми оковами, и он не в силах был ни шагу ступить, ни слова сказать.
«Тварь ли я дрожащая или право знать имею? – мучительно думал Северус. – О чем мечту лелею, на что покуситься хочу и в то же время каких пустяков боюсь! Пустыми обетами да гнусным кокетством она меня не увлекала, клятв не давала. Отчего ж бешусь я, даже не узнав причины ярости своей? Страшусь развеять свои сомнения из-за боязни и последней надежды лишиться? Да… всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома. Любопытно, чего люди больше боятся? Единственного слова правды они больше всего боятся».
Погрузившись в размышления, не слушая долее болтовню сэра Четтерера, отпер он двери и скрылся в своих покоях.
Там, сейчас же сбросив мантию, прошел в лабораторию, где обычно хранил запас зелий. Обрывки мыслей метались в его голове, и он все пытался схватить какую-то из них, остановиться на чем-нибудь, сплести нить размышления логичную, которая была для него столь естественна ранее, но не выходило это у него, несмотря на все усилия… Растворив шкаф со снадобьями, Северус принялся было перебирать флаконы, но пальцы его так дрожали, что пришлось прерваться и, опершись о стену, выждать, пока прекратится озноб, и сердце перестанет трепыхаться пойманной в сети пичугой, вернувшись к своему размеренному ритму. Наконец решился он снова заняться поиском, и тут показалось ему, что флакон с Перечным зельем стоит на самом на виду, на серединной полке. Сняв склянку с полки и поднесши к глазам, Северус увидел, что не ошибся, и хотел уже было проглотить лекарство, как что-то отвлекло его. Словно бы с усилием начал он оглядывать лабораторию свою, ища предмета, на который отвлекся его мозг, но это плохо удавалось ему. Сделалось холодно, и в то же время в горле пересохло; нервная дрожь его перешла в озноб. Мысли растекались, расползались, так что уже и сам Северус не понимал, о чем думал, и где находился. В висках снова застучала, забилась знакомая мелодия:
Не нужно дрожать от январского ветра,
Что нынче свистит и хохочет в трубе.
Уснешь, долетишь до горячего света
И больше не холодно будет тебе.
В какой-то момент взгляд его остановился на столе, где сидела и смотрела прямо на Северуса девочка лет трех: черные волосы аккуратно обрамляли бледное лицо, пухлые губы были едва приоткрыты. И тут ему показалось, что вот сейчас она снова вымолвит:
– Папа, папочка…
Ужас обуял его; он выронил флакон с зельем, но звон разбившегося о камни стекла ускользнул от его спутанного сознания. Северус замер посреди лаборатории, зажмурившись. Уверенность, что разум его, которым так он гордился, его оставляет, мучила нестерпимо. «Неужели конец, неужели ж возмездие пришло?» Открыв глаза, он почти робко вновь посмотрел на стол… Но что это? То была кукла, большая, едва не в рост ребенка. «Как же это я? – с облегчением выдохнул Северус. – Это лишь игрушка, забытая кем-то». И в следующий же миг такая ярость поднялась в нем, такая злоба испуг сменила, что несчастная кукла вспыхнула и рассыпалась пеплом под его взглядом. «Да что же это такое! – мысленно вскричал он. – Кто это играет со мной?» И шатаясь, побрел в свою спальню, где свалился на постель, как подкошенный.
Так пролежал он очень долго. Просыпался, оглядывался по сторонам, находил, что ничего не изменилось, и вновь засыпал, крутясь и сбивая постельное белье. Иногда грезилось ему, что кто-то сидит рядом с ним, держит его за руку, шепчет успокаивающе, поит чем-то прохладным – но сколько не тщился он открыть глаза, не получалось у него. И, сдавшись, он снова проваливался в сон, тяжелый, словно ватное одеяло.
Проснулся от того, что кто-то стучал в дверь:
– Мистер Снейп! Отворите!
Он вскочил и сел на постели. Голова его тотчас закружилась, но Северус рад был уже и тому, что лихорадка прошла; сделав над собой усилие, он встал и, почти незаметно покачиваясь, дошел до двери. Отворив, он обнаружил Кросби, который уже занес руку для очередного удара в дверь.
– Что вам угодно? – холодно поинтересовался Северус.
– Угодно мне, сударь, поговорить, – не менее холодно отвечал ему Кросби. – Таиться и скрытничать я не привык, и потому хочу сказать прямо: мне известно, что девица эта, Паркинсон, с вами встречалась тайным образом, стало быть, и ребенок ваш. Доказательства я найду, не сомневайтесь. Но всем нам было бы легче и удобнее, если бы вы сами во всем признались сегодня же.
От удивления Северус едва не задохнулся; он-то, в простоте своей, боялся, что мысли его, желания безумные стали известны кому-то, а выходит вот оно как – хотят его обвинить в деле, к которому он совершенно касательства не имеет.
– Послушайте, Кросби, – сказал он, чувствуя, что еще немного, и ноги уже не удержат его, и приваливаясь к стене, – я тут совершенно не причем. Верно, студентка моя, Паркинсон, приходила в лабораторию мою, для дополнительных занятий. Так же и еще несколько студентов приходили. Да как вы подумать могли, что я на ученицу свою покуситься способен?
– Сколько я таких вот учениц-то перевидал, – спокойно парировал Кросби, – профессорами да гувернерами соблазненных. И что за люди юностью, глазами блестящими да коленками острыми соблазнялись – не чета вам. А о вас мне все известно, делишки ваши темные – все у меня наперечет, в тетрадку записаны. Не хотите признаваться – дело ваше. Я вас все равно в Азкабан упеку, где уже давно вам находиться следует. Не за убийства и насилия – так за разврат.
С этими словами он ушел, оставив хворого размышлять над нелепостью всего происходящего. Необходимо было предпринять что-то, как-то выяснить самому, кто же этот амант удачливый, ради которого Паркинсон не то, что перед директрисой – перед отцовскими угрозами и материнскими слезами устояла. Тут на ум пришел ему давешний разговор с портретом. «Не поставить ли мне чары охранные на угол с нишей, что против сэра Четтерера расположен?» – начал он рассуждать сам с собой. – «Как они сработают, пойду туда. Может, и словлю голубков. А коли не успею? В моем состоянии могу и не успеть. Так что ж, добавим еще краски, чарами несмываемой – чтобы только маггловскими способами отчиститься можно было бы» Испытав вдруг прилив сил, он чуть только не выбежал из своих покоев, устремившись сделать задуманное. Как ни странно, в коридоре не было ни души; сэр Четтерер дремал на своем портрете, прикрыв глаза; никто не помешал ему дойти до нужного места незамеченным и наложить необходимые заклинания. Закончив, однако, почувствовал он снова сильную слабость во всем теле; да еще странный запах жасминового чая, которому решительно неоткуда было взяться, преследовал его. «Видно, сильно я простудился вчера» – думал Северус, возвращаясь к себе, переставляя ноги лишь усилием воли. Оказавшись опять в своих покоях, добрался он до постели, выпил Перечное зелье, чудесным образом оказавшееся на столике у изголовья, и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в целительный сон.
Проснулся он от звона в ушах и сперва не мог понять, что это с ним. Но потом вспомнил о том, как заклятия охранные накладывал, и, как был, в одних брюках, только мантию накинув, бросился в коридор. Каково же было его удивление, когда, добравшись до укромного места, указанного ему сэром Четтерером, обнаружил Северус не того, кого изловить надеялся, а ассистентку свою, мисс Грейнджер, с ног до головы зеленой краской изляпанною. В следующую же минуту удивление его сменилось гневом и еще каким-то чувством, до конца еще непонятным и даже странным для него.
– Что вы здесь делаете в такое время, мисс Грейнджер? – спросил он резко и даже угрожающе. Ассистентка его, потупившись, отвечала:
– Да ведь еще не так поздно, профессор, всего девять вечера, а вас целый день не видно, вот я и зашла узнать, не хотите ли вы, чтобы я завтра ваши классы взяла?
«Значит, не на свидание пришла», – облегченно вздохнул Северус, и тут же: «А ну как врет? Ну как скрывается от меня, добрыми намерениями прикрывшись?»
Словно почувствовав, о чем он думает, мисс Грейнджер подняла на него глаза и робко улыбнулась:
– А я вот вся в краске, профессор, видите? Кто-то пошутить видно решил…
И улыбка эта, такая трогательная, что-то перевернула в нем; после томительной паузы Северус, наконец, признался:
– Это я, мисс Грейнджер, устроил так, чтобы каждого, кто в эту нишу войдет, краской отметило. Впрочем, вы сами виноваты; краску эту магическим путем отчистить невозможно.
– Но как же… – девушка провела рукой по испачканным волосам и растерянно посмотрела на него. – Как же я в таком виде? Что же мне делать?
И тут, сам удивляясь своей внезапной решительности, он сказал:
– Пойдемте ко мне; пока краска еще не высохла, воспользуетесь моей ванной, а я попробую вашу одежду отчистить.
Сколько раз вспоминал Северус потом ее лицо в этот момент, этот взгляд ее – сперва удивленный, а потом радостный. О, как слеп он был тогда! И как поплатился за это – тем, чем больше всего дорожил в этой жизни. Но и потом, зная уже о цене, им заплаченной, вспоминая, проживая все это заново, никогда не желал он переменить хода событий.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:34 | Сообщение # 4 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Проводив мисс Грейнджер в ванную комнату в покоях своих, он было начал отчищать ее одежду, поданную ею через дверь; потом вдруг вспомнил, что под мантией у него ничего и не одето, кроме брюк. Отбросив все, он пошел взять рубашку и вернулся уже в гостиную, застегиваясь на ходу, как взгляд его упал на сложенный листок, лежащий на полу подле кресла и очевидным образом выпавший из вещей мисс Грейнджер. Забыв обо всем, что занимало его мысли лишь несколько минут назад, Северус кинулся подобрать листок, развернул его, пробежал глазами и застыл в оцепенении. Не вполне доверяя себе, прочел он заново несколько строк, и странная улыбка искривила его губы. «Так вот значит как», – сказал он сам себе. – «Вот и открылось все; дело за малым. Уж теперь я истину узнаю»
Профессор так погрузился в свои мысли, что, услышав стук в дверь, бездумно ответил:
– Войдите!
Дверь отворилась, и в комнату вошел Шеклболт, за ним Кросби, еще несколько авроров и бледная МакГонагалл; Северус посмотрел на них рассеянно:
– Чем обязан, господа?
Кросби выступил вперед:
– Мы с обыском; а впрочем, не думаю, что долго искать придется. – И при этих словах он протянул руку и ловко выдернул листок у Северуса. Прочел его, затем зачем-то поднес к носу и ухмыльнулся:
– Что ж, вот и доказательство; извольте послушать, господин Главный Аврор.
И четким голосом начал читать:
– Мой неожиданный возлюбленный, с ума схожу, вспоминая последнюю нашу встречу. Невыносимо видеть тебя всегда таким отрешенным и вспоминать, как мои пальцы тонут в твоих чёрных волосах. Эти уроки в подземельях становятся всё длиннее, потому что не могу даже смотреть на тебя, чтоб не выдать нашу тайну, и всё короче... потому что мы больше почти нигде не видимся... Коридоры, пустые кабинеты – как всего этого мало! Раз мы не можем встретиться у тебя, приходи сегодня ночью ко мне. Я знаю, не страх удерживает тебя, и уж тем более не пароль, (тебе ли не знать пароля от комнаты слизеринской старосты!), а лишь стремление не давить на меня. Но я уверена в своих чувствах как никогда. Жду.
В комнате все затихло; Шеклболт посуровел, а пара молодых авроров посмотрела на Северуса чуть не с завистью.
Лицо Кросби сделалось донельзя довольным:
– Написано почерком девицы Паркинсон, да и духи ее; какие ж еще улики нужны?
Северус знал, что надобно отвечать, говорить что-то; но его словно туманом окутало, так что он не мог произнести ни слова. И тут, в полной тишине, скрипнула дверь, а вслед этому лицо Кросби вдруг приняло изумленное выражение, что для него было крайне удивительно. Глаза всех присутствующих устремились на что-то, находящееся позади Северуса. Он и сам, как во сне, медленно обернулся, чтобы увидеть мисс Грейнджер, закутанную в темно-зеленый халат и обтирающую волосы полотенцем. Упрямые завитки лезли ей в глаза, так что она не замечала ничего вокруг, продолжая фразу, начатую, очевидно, ранее:
– …и я не нашла ничего, только вот два полотенца. Поэтому мне пришлось из одного сделать халат, но я его потом обратно…
Тут, тряхнув головой, откинула она волосы с лица, обвела взглядом комнату, и глаза ее округлились.
Первым пришел в себя все тот же Кросби.
– Да вы, профессор, времени даром не теряете, как я погляжу, – протянул он с циничной усмешкой. МакГонагалл громко ахнула. По глазам остальных визитеров Северус понял, что какое бы объяснение теперь он им не дал, что бы он ни говорил – веры ему уже не будет. Даже и внешний вид его – полурасстегнутая рубашка навыпуск и отсутствие обуви – можно было счесть еще одним доказательством.
Шеклболт уже было открыл рот, как вдруг Гермиона, мило улыбнувшись, выпалила:
– Дорогой Кингсли, как замечательно, что вы выбрались навестить Северуса! Вы первый можете поздравить нас: мы обручились.
Кинув виноватый взгляд на директрису и зардевшись, она продолжала:
– Сегодня только навещала я родителей своих, и отец мой дал нам свое благословение.
– Что же новоиспеченный жених-то отмалчивается? – пришел наконец в себя Кросби. – Или от счастья дар речи утратил? А ваш папаша знает ли, кому дочь свою доверить решился?
– А как же! – всплеснула руками Гермиона. – Только за обедом хвалил он благоразумие мое и правильный выбор: как-никак, Северус человек серьезный и обеспеченный, в карьере многого достиг и уже свой капитал имеет. Опять же, глупостей юношеских он далек уже в силу возраста, однако наружности приятной и имеет такие достоинства, перед которыми редкая женщина устоит. – При этих словах она совершенно смутилась и потупилась, но продолжала:
– Вообще, человек он вполне солидный и приличный, правда, немного угрюмый, а иногда даже высокомерным кажется. Но это только с первого взгляда, а со знакомыми он себя по-приятельски держит.
Тут Шеклболт вдруг рассмеялся и хлопнул Северуса по плечу:
– Ну, старина, ты даже меня было усомниться заставил скрытностью своей. Так что ж ты молчал? Поздравляю, ну и разумеется, на свадьбе вашей надеюсь присутствовать.
Все остальные сразу тоже загомонили, обсуждая открывшиеся им новости.
– А что же это тогда такое? – воскликнул Кросби, помахав запиской.
– Ах это… – Гермиона вздохнула. – Захотела я письмо написать, какое невесты обыкновенно женихам шлют, да только не выходило никак, одни ученые термины из-под пера появлялись. Ну так я и попросила знакомицу мою бесценную мне помощь в этом деле оказать – уж больно у нее эти письма чувствительными выходят.
– Положим, девица Паркинсон и вправду для вас старалась, но как же тогда… – начал было снова спрашивать Кросби, но тут Северус вдруг очнулся от странного этого ступора, в два шага оказался рядом со своей новоиспеченной невестой и, обняв ее за плечи, сказал:
– Я, господин Кросби, могу понять, что вы меня ненавидите, всей душой презираете, хоть и не знаю точной причины этому. Но невеста моя ничего дурного вам не сделала, так зачем же над ней издеваетесь? До слез доводите?
– Действительно, Лоуренс, вы уж как-то очень суровы, – вступил Шеклболт. – Пойдемте, мне с вами иные дела обсудить надобно.
И, истребовав обещание непременно его первого известить о дате предстоящего празднества, удалился, уводя с собой всех авроров и все еще упирающегося, порывающегося что-то спросить у мисс Грейнджер Кросби.
МакГонагалл остановилась у двери, внимательно глядя на профессора и его все еще смущающуюся ассистентку.
– Северус, – наконец начала она, – как бы там ни было, но я решительно не могу позволить, чтобы юная девушка в столь поздний час оставалась с мужчиной наедине.
Все еще обнимая мисс Грейнджер, Северус резко ответил ей:
– Как только ми… милая невеста моя приведет себя в порядок, я сам провожу ее в ее покои. В любой семье обрученным позволительно наедине оставаться; не думаете же вы, Минерва, что я сейчас воспользуюсь ее расстройством, не в силах дождаться брачной ночи?
Макгонагалл вздохнула и, бросив последний взгляд на вновь зардевшееся лицо девушки, вышла из комнаты. Сей же миг Северус отодвинул от себя мисс Грейнджер как мог далее и уставился на нее.
Гермиона молча смотрела на своего профессора, так внимательно и бесцеремонно изучавшего ее, и даже начала, наконец, дрожать, точно в страхе.
– Уже поздно... Десять часов есть? – спросил он, все еще не отводя от нее глаз.
– Есть, – пробормотала Гермиона. – Ах да, есть! – заторопилась она вдруг, – мне идти надо, к урокам готовиться.
– Совершенно незачем вам этим заниматься, – угрюмо сказал ей Северус, – только время зря тратить... вы и так все знаете отлично. Лучше объясните мне теперь, как я, ничего до сегодняшнего вечера не зная, в одну минуту уже почти мужем оказался?
– Вы... сердитесь?
– Все это было ни к чему... и жениться я не собираюсь…
– Но ведь если всю правду открыть, вам уже больше не поверят, и в Азкабан отправят! – дрогнул голос у Гермионы.
– Очень может быть. А вам что за дело? Все это неважно сейчас: я хочу вам о другом сказать...
Он задумчиво оглядел комнату и его взгляд остановился на креслах у камина.
– Что ж вы стоите? Сядьте, – проговорил вдруг Северус переменившимся, тихим, почти что ласковым голосом.
Гермиона села. Он последовал за ней, но садиться не стал, а вновь принялся разглядывать ее, опершись о камин:
– Вы понимаете, что натворили со своей жизнью? Мы назвались женихом и невестой при свидетелях. В магическом мире для женщины это все равно, что заключить брак. Теперь только формальности остались – кольца, платье, фата белая… Я, однако, жениться не обязан, могу и отказаться. Но ни один чистокровный маг вас после этого в качестве законной супруги не примет.
Гермиона слабо улыбнулась.
– Мне это известно, – сказала она. – Я к экзаменам когда занималась, с основами магического права ознакомилась.
– А как же ваш рыжий кавалер, Уизли? Ведь разве вы не с ним хотели судьбу свою связать?
– Нет.
– Да уж конечно! – произнес Северус отрывисто, и выражение лица его, и звук голоса опять вдруг переменились. – Точно не из-за него вы плакали неоднократно, не из-за него с мисс Браун ссорились. Ну да сейчас не о том...
– Плакала! Мерлин, да когда это было! А хоть бы и плакала, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете... Я о нем и думать уже давно забыла! И если плачу... Так только из-за вас... Иногда… Потому что во всем справедливость должна быть... А вы не замечаете, что я давно переменилась, все ребенком меня считаете, раздражаетесь... Ребенком! А я ведь вас…
Гермиона проговорила это отчаянно, волнуясь и ломая руки. Вся она опять раскраснелась, в глазах выразилось страдание.
– Положим, теперь от Азкабана я вами избавлен. Найдется отец ребенка, притащат его к алтарю, и все утихнет. Я себе семейной жизни не желаю, о чем во всеуслышание заявлю, и буду снова счастлив холостяком. А с вами, с вами-то что будет?
Она посмотрела вопросительно.
– Никто вас после такого замуж не позовет. Да и с работой сложности начнутся. Что же вы делать будете?
– Не знаю, – грустно сказала Гермиона.
– Ну и понятно теперь, почему вы... так живете, – ухмыльнулся профессор.
– Ну а если вы ребенка захотите, а незамужняя, и никто вас взять не захочет, ну что тогда будет? – безжалостно продолжил он.
– Нет, что вы! Я детей сейчас не хочу! – и ее лицо стало почти испуганным.
– Сейчас не хотите, – продолжал Северус с жесткой усмешкой, – но не застрахованы же вы от того, что в вас проснутся новые чувства? Новые желания? Что вы тогда скажете? Что вы будете делать, когда вокруг все детьми обзаведутся? Когда все подруги ваши замуж повыскакивают?
– Я не знаю, не знаю!.. Что вы меня мучаете! Не могу же я из-за этого от вас отказаться! – вырвалось наконец у Гермионы. Она умоляюще посмотрела на него, сложив в немой просьбе руки, точно от него все и зависело.
Прошло сколько-то времени. Северус все стоял у камина, молча, нахмурившись. У него снова поднималась температура; уже опять начал он дрожать от озноба. Тем не менее, он хотел сейчас решить все и навсегда с этим делом. Наконец, Северус встрепенулся и подошел к ней; глаза его горели.
– Что вы на меня так смотрите? – прошептала Гермиона, побледнев, взглянула ему прямо в глаза и сердце ее вдруг защемило.
Он все прочел в этом одном ее взгляде. Стало быть, действительно, верила она в слова свои. И вправду думала так, и о чувствах своих не лгала.
– Значит, вы и на это для меня готовы? Всю свою жизнь перечеркнуть? – едва вымолвил Северус, не отрывая от нее взгляда.
Она едва кивнула и улыбнулась ему грустно и нежно, и он как-то вдруг осознал, что вот эта вот улыбка только для него одного была.
Как это случилось, Северус и сам не знал, но в один миг внезапная слабость одолела его, и он рухнул перед ней на колени. Он обнял ее ноги и прижался к ним лбом. Гермиона чуть слышно вскрикнула, и он поднял к ней лицо, чтобы увидеть ее вопрошающий взгляд. В тот же миг она все поняла. Глаза ее счастливо засияли; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он, если еще и не любит ее, то уже готов полюбить…
Северус смотрел на нее, на эту прелестную улыбку, обращенную к нему, и чувствовал, как реальность ускользает, затуманивается от него. Последнее, что он почувствовал на краю сознания, было прикосновение прохладной ее ладони…
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:35 | Сообщение # 5 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Глава вторая
Ему было трудно дышать. Что-то тяжелое, смутно-зловещее наваливалось на него и затягивало в глубокий омут страха – такого живого, плотного, змеей вползающего в сердце, одуряющего, делающего сон пыткой, а пробуждение блаженством. Северус сознавал, что он находится сейчас у той зыбкой границы полу-яви-полусна, что отделяет наши тайные ночные видения от скучных, ободранных, стыдливо скрывающих мелкие страстишки и порочные мечты мыслей. Ему нужно было только одно усилие, один шаг, чтобы выбраться из этого омута, вынырнуть, вдохнуть отрезвляющий воздух реальности, и он рванулся, захлебываясь своим кошмаром, отплевываясь от него, рванулся, как птица, попавшая в силки, и мир, бывший мгновение назад призрачным, обманчивым и ускользающим, вдруг стремительно стал обретать четкость и неподвижность. Не открывая глаз, Северус позволил себе насладиться настоящестью этого мира, своей способностью осязать его, чувствовать кожей шершавость простыни, тяжесть одеяла на теле, прохладу воздуха. Он пошевелил пальцами ног: ощущение сокращающихся мышц окончательно убедило его в собственной реальности и возможности встретить лицом к лицу очередной, без сомнения, сулящий много беспокойства день.
Утро. Несмотря на то, что в покоях его обычно царил полумрак, он понял это своим внутренним, всегда присущим ему чутьем, позволявшим держать под контролем любую ситуацию и принимать верные решения. Северус встал, накинул привычный черный халат и отправился в ванную: его ожидали нехитрые гигиенические процедуры. Кафель приятно холодил ступни, струи воды освежали лицо, оставляя капли на щеках, ресницах, кончике носа, и эти капли тоже помогали ему чувствовать себя живым и настоящим. Однако неприятное тревожное ощущение не оставляло его все время, пока он совершал обычные утренние ритуалы – что-то не давало ему думать о предстоящем дне, мысль цеплялась за какую-то лишнюю, мешающую деталь, сейчас невнятную, но бывшую важной во сне. Тщетно разум пытался выхватить ее из сотен других деталей; нет, ночное видение оставалось скрытым, будто ночная бабочка, складывающая крылья и прячущаяся с первыми лучами солнца. Что-то было такое в этом сне, пугающе-неправильное, что заставляло сильного духом профессора чувствовать себя неуверенно, снова и снова ища ответ и не находя его.
В конце концов, он впал в раздражение – ибо разум отказывался переводить смутные не воспоминания даже, а всего лишь их призраки, в четкие и логичные образы – и отбросил эту тайну в сторону, как ненужный, лишний груз, мешающий мысли. Ему удалось избегать расставленной подсознанием ловушки ровно до того времени, пока он не посмотрел случайно за завтраком на гриффиндорский стол и не споткнулся взглядом о своенравные каштановые волны, не почувствовал среди сотен резких, фальшивых запахов один настоящий. Жасмин.
Не бойся, кошмары уже не приснятся –
Сварю тебе зелье счастливого сна,
Где пчелы у яблонь цветущих роятся
И теплым Зефиром струится весна.
Да что же это? И впрямь, безумие. Везде он слышит давно позабытую, заслоненную чередой событий, песню, петую когда-то матерью маленькому, сладко засыпающему в кроватке мальчику, а теперь вновь чудится ему эта старая колыбельная, и голос, ее голос…
И тут перед глазами замелькали ослепительным круговоротом картинки вчерашнего – полно, а было ли это все? – вечера. Душная пелена волос склонившейся к нему Гермионы… Рай ее коленей… Флакон вдребезги… Портрет что-то говорит… Мантия, залитая краской… «Мой возлюбленный… » – предательская записка в руках… Директриса смотрит изумленно, аврорские крысы скалят зубы… «…можете поздравить нас: мы обручились…» Он был болен, простужен. Жар, а зелье разбилось… Вот оно: это все только бред, его разум помутился, и все эти воспоминания, все сны – только лишь иллюзия, нездоровье. Северус силился ухватить хоть один момент, вытянуть его на поверхность, выстроить привычную логическую взаимосвязь и обнаружить, что образы, привидевшиеся ему, ничего общего не имеют с реальностью, что ничего не было, не было Грейнджер вчера в его комнатах, не было МакГоннагал, Кингсли…
Бросив завтрак, он вернулся в свои подземелья. Где-то в лаборатории, в шкафу стояло уже давным-давно сваренное Зелье Ясности Сознания. Иногда вдруг нужно было вспомнить выскользнувшую из памяти мелочь, зелье помогало в этом прекрасно.
Глоток, минутное ожидание, и зельевар осторожно принялся распутывать клубок перемешавшихся воспоминаний. Он припомнил долгий, скучный монолог портрета, свою затею с краской, растерянную, неловкую мисс Грейнджер и странный ее сияющий взгляд, когда он предложил воспользоваться его ванной комнатой, смятую записку в кармане девчоночьей мантии, мерзкого Кросби, обвиняющего его в том, что он якобы соблазнил Паркинсон, и теперь у нее будет ребенок… Ослепительной вспышкой Люмоса его вдруг настигло видение из утреннего мутного сна: ребенок… опять ребенок, то же дитя, девочка, что снилась ему несколько ночей назад, она снова тревожила Мастера Зелий, снова этот тонкий, чуть визгливый голосок выворачивал его душу:
– Папа, папочка… мама ваила зелье…
Те же детские испуганные глаза, та же тишина, звенящая, тугая, и он, теряющий под собой опору, падающий, судорожно пытающийся глотнуть ставший вдруг твердым и горьким воздух, и над всем этим, над ним вместо желтых пятен факелов и свечей – изумленный, неверяще-радостный взгляд карих глаз.
Северус вдохнул глубоко несколько раз и выпрямился. Вот-вот замковый колокол возвестит начало уроков, класс заполнят глупые, крикливые подростки – угловатые мальчишки, чьи головы забиты пряными, стыдно-сладкими мечтами залезть однокурснице под юбку, но никак не зельеварением, и девушки – томные, вздыхающие, тоже грезящие о жарких объятиях в темном, скрытом от случайных свидетелей углу замка. Северус оскалился. Он ненавидел их всех – юных, беспечных, наполненных ожиданием любви, мечтающих, таких, каким был он сам когда-то и каким уже не будет.
Он помнил, как тайком разглядывал Лили, воруя у времени краткие минуты блаженства, как задыхался – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно – мечтая о зеленоглазой рыжей ведьме, с каждым мигом, часом, днем уходившей от него все дальше и дальше.
Память в очередной раз подшутила над ним, заставив пройти все круги ада, вытащив на свет гложущую боль от несбывшегося
Уже к середине дня он чувствовал себя измотанным – события вчерашнего вечера дали о себе знать. Поэтому, когда перед обедом класс зелий заполнили семикурсники – Гриффиндор-Слизерин, как всегда – Северус даже не сразу отреагировал. Он успел только увидеть, как последними заходят в класс старосты Грейнджер и Паркинсон, неуклюже столкнувшись в проеме двери, и – профессор даже моргнул от удивления – гордая чистокровная слизеринка сунула что-то в руку презираемой ею магглокровке и глянула на нее просяще, почти жалобно.
Грейнджер. Паркинсон. Если на земле существовала месть, то она настигла его в лице этих маленьких фурий. До недавнего времени – до вчерашнего вечера – Персефона Паркинсон не вызывала у своего декана такой неприязни. Но вчера, когда Кросби посмел обвинить его… Будь Северус здоров и собран, он только посмеялся бы в лицо наглому аврору: он и эта слизеринка? Большей нелепицы нельзя было вообразить. Паркинсон никогда, никогда! не занимала его воображение. В ней не было ничего, что заставило бы его задержать взгляд дольше секунды. Она не была похожа ни на быстроглазую, легкую, солнечную Лили, ни на томно-порочную, хрупкую Нарциссу, ни на… Грейнджер. Грейнджер, чье лицо он видел во сне и не мог узнать. Грейнджер, в которой вдруг увидел и легкость, и хрупкость, и давно похороненные свои мечты. Он мучительно и жадно вдыхал ее жасминовый аромат, сходил с ума. Ненавидел ее за свое безумие, за бешеную жажду жить, за ее тонкие запястья, за каштановые пружинки волос, за всезнайство и гордость, за сотни слов – не для него, за тысячи взглядов – мимо него.
Он презирал свою слабость и прятал ее от всех, часто и от себя самого, чтобы не дать в чужие руки оружие против себя. Рычал на девчонку, обзывал неумехой, смеялся над ее друзьями. Надеялся, что она бросит ученичество, не выдержит, сбежит, и тогда он будет свободен от нее.
Свободен! Северус едва не рассмеялся горько. Вчера вечером проклятая ведьма связала себя с ним, даже не спросив его! Она объявила о помолвке – дура, гриффиндорская дура! Влезла без спроса, пожалела, защищала… К дьяволу жалость! Теперь пусть сама выпутывается. Его не должно волновать ее будущее.
Совесть проснулась и противненько запищала, что девчонка для него старалась, что она его от Азкабана спасла… Или от женитьбы на Паркинсон – равно не лучше Азкабана.
Северус приказал совести заткнуться и обратил взор на тихонько копощащийся над своими котлами класс. Он привычно вел урок, покрикивая на гриффиндорцев, благосклонно кивая слизеринцам, и старался не видеть полных беспокойства и какой-то неуверенной нежности взглядов, бросаемых на него кареглазой подругой Поттера.
Значительно позже, закончив все классы, он сидел задумчиво в плюшевом глубоком кресле, наслаждаясь одиночеством и терпким вкусом старого, присланного из Малфой-мэнора на Рождество, ароматного коньяка, так похожего своим цветом на невозможные, преследующие его глаза. Северус все не мог решить, как повести себя в той пикантной ситуации, в которую, не спросив на то его согласия, вовлекла его взбалмошная пышноволосая гриффиндорка. Разве он обязан теперь соблюсти невесть кем придуманные правила и связать себя навек с девчонкой, почти ребенком? Слизеринская гордость обольщающим змеем нашептывала ему: нет, ничем никому больше он не обязан. Но часть его жаждала обладания, власти над этой юной ведьмой, ее преклонения перед ним, покорности и ответной страсти. Надлежало выбрать, чем же он дорожит более: собственной свободой, так недавно обретенной и еще не успевшей надоесть, или безумным, сладостным наваждением по имени Гермиона Грейнджер.
В конце концов, опорожнив полбутылки коньяка и запутавшись в своих желаниях, он отложил решение до вечера, когда его ассистентка придет в привычное время в лабораторию, как всегда собранная, умненькая, готовая слушать своего профессора, – тогда он заставит ее признаться, для чего ей вдруг понадобился отвратительный зельевар из темных подземелий. Он не станет ее жалеть, девчонка расплатится слезами за все, за все: за глупый униженный вид его перед аврорами, только и ждущими момента, чтобы уличить Северуса в чем-нибудь постыдном и мерзком; за вчерашнюю свою слабость и беспомощность, за гадкое чувство благодарности и долга, пустившее уже побеги в очерствевшей душе. Мужчина только ухмыльнулся. Мисс Грейнджер признается, и уж там будет ясно, что сулит это Северусу Снейпу. Быть может… быть может… нет, не стоит бередить себе сердце преждевременной надеждой.
Время, казалось, застыло. Часы уже целую вечность показывали без одной минуты восемь, словно насмехаясь над черным человеком, замершим в кресле и не сводившим больного, отчаянного взгляда с входной двери. Серебристые шпили стрелок, словно сговорившись, застыли в одном положении, растягивая ожидание, превращая его в медленную пытку, и поэтому, когда вдруг судорожную, пульсирующую в такт сердечному ритму тишину нарушил стук в дверь, Мастер Зелий вздрогнул, будто просыпаясь. Пришла. Он придал своему некрасивому лицу надменно-презрительное выражение и коротко бросил:
– Войдите.
Тоненькая девушка в обычной школьной серой мантии проскользнула в класс и, пока Северус выравнивал дыхание, сбившееся почему-то при одном виде ее милого, юного лица, засыпала его блестящим бисером слов:
– Добрый вечер, профессор! Здоровы ли вы? Я беспокоилась… вам вчера худо стало – жар, озноб… вы в беспамятство впали… я испугалась. Зелье вам давала и на утро оставила – принимали? Как же вы так неосторожно? Вам нельзя хворать… вы, верно, и к мадам Помфри не пошли?
Он остановил этот поток, прервал его одним решительным возгласом:
– Молчите! Грейнджер, от вас только голова болит. Прекратите кудахтать. Здоров я. И на память не жалуюсь.
Засмотревшись на расцветающую улыбкой ассистентку, он едва не позабыл, что хотел сурово отчитать ее за самоволие.
– Вот что, Грейнджер. Сядьте-ка да слушайте. Зелий сегодня готовить не будем. Хочу прояснить кое-что. Вы давеча действительно моей невестой назвались, или это, слава богам, мне только в бреду привиделось?
– Правда… – потупилась, глаза свои лучистые спрятала, знает, что дел наворотила.
– А не приходило ли вам в голову вашу бестолковую, что меня бы прежде спросить согласия надобно? Что же вы натворили, глупая? Ах, спасать меня надумали! От кого? От крыс министерских? Думали, я в порыве благодарности к коленям вашим припаду?!
– Так вы уже… вчера… на коленях…
– Молчите! Лезете везде с добротой своей неуемной. Надо бы вам урок преподать хороший, чтоб наперед на всю жизнь запомнила.
Северус хмурился, зыркал на съежившуюся под черными молниями грозных его взглядов гриффиндорку. И преподал бы урок, но ведь директриса за свою малолетнюю любимицу ему горло перегрызет, если он опозорит ее перед всеми.
– Понимаете ли вы, что все будущее себе загубить можете? Если я не героем грез окажусь, а подлецом? Сейчас воспользуюсь, да брошу потом? О таком вы подумали?
– Да, подумала… Нет. Ну да мне все равно. Я вам говорила вчера – все равно. Я от своих слов не откажусь.
– Глупо. Глупо. Впрочем, где ж это у Гриффиндора ума сыскать? Невеста, значит. Как же вы собираетесь убедить в этом авроров? Они ведь не дети наивные, не романтические студентки. Романтические – и те не поверят.
Девчонка неверяще смотрела на мрачного учителя.
– Так вы согласны? Согласны?
Он кивнул отрывисто. Согласен, куда тут денешься. Вся ярость, так мучившая его утром и днем, ушла, оставив каплю жалости и что-то еще смутное, невысказанное, ради чего влез он в эту авантюру. Тайные, тщательно скрываемые желания вдруг прорвались лавиной сквозь ледяную завесу уязвленной гордости и презрения к миру, так что он сжал кулаки, опустил резко голову, пряча лицо за сальной завесой черных волос, боясь, как бы не выдали его сверкнувшие глаза, дрогнувшие губы.
Грейнджер тем временем приблизилась, обдавая одуряющим жасминным запахом и солнечным летним теплом, лукаво глянула на профессора и почти пропела:
– А я придумала! Я ведь каждый вечер у вас в подземельях – это любой гриффиндорец подтвердит. Если только словечко обронить, чтобы до аврорских ушей долетело… Или если вдруг нас вместе на озере вечером увидят… Или вашу вещь какую-нибудь у меня… Книгу, а лучше платок с вензелем. А спросят – я отрицать не буду. А обвинить вас в преступных намерениях авроры права не имеют: мне семнадцать давно, да и мы по закону магическому обручены.
– Обручены? Может, и кольцо вам прикажете надеть? Опомнитесь, Грейнджер. Вы себе жизнь ломаете. Мне-то что, я и пострашнее вещи видел, а вы еще молоденькая, не справитесь.
– Справлюсь, вот поглядите – справлюсь! А вас я просто так бросить не могу… Вы ведь не при чем в этой несчастной истории с Панси.
Северус подобрался и приготовился наносить удар. Вот он теперь узнает, почему вдруг мисс гриффиндорская староста так сдружилась с надменной слизеринкой. Как, однако, надоели эти тайны! Он ими был по горло сыт еще в войну.
– Ах как кстати вы вспомнили о мисс Паркинсон! – черная тень нависла над тонкой фигуркой, словно собираясь поглотить ее. Свистящий шепот змеей вползал в уши, завораживал, порабощал мысли.
– Давно ли вы стали дружны? И откуда вам, Грейнджер, так хорошо известно, что не я отец носимого ею ребенка? Может, вы и настоящего знаете? Отвечайте же!
Северус резко подался вперед, заставляя студентку в испуге отшатнуться, вскинув хрупкую ручку в защитном жесте. Черный пронизывающий взгляд требовал ответа, правдивого, ибо попробуй она солгать, он распознает ложь сразу же, и гнев его будет еще ужаснее.
– Мы с Панси… я ей помогаю… над ней в Слизерине смеются… я сама предложила, честно.
– Что она передала вам сегодня на уроке зелий? Записку для незадачливого папаши? Он гриффиндорец? Кто он? Говори же, девчонка! – его длинные тонкие паучьи пальцы вцепились в худенькие девчоночьи плечи, впились в кожу, сжимая, причиняя боль. Он встряхнул ее хорошенько, желая добиться ответа и одновременно наслаждаясь пьянящим ощущением власти над ней, над ее телом и разумом. Впрочем, тут же отдернул руки и отступил из страха потерять контроль над собой, натворить беду, испугать юную прелестницу до полусмерти.
– Нет, сэр, пожалуйста, не спрашивайте! Я дала обещание, что не выдам их тайны. Прошу вас, не принуждайте меня говорить!
Ему нравилось слушать, как она умоляет: ее высокий голосок звучал еще выше, будто птичья трель, сладкая, завораживающая, льющая благоуханный бальзам на ноющее сердце. Попросить бы у нее взамен за молчание ее самый драгоценный дар – ее юность, наивность, ее девическую невинную стыдливость, первую неумелую ласку губ, прохладные, дрожащие прикосновения маленьких ласковых ладоней, все ее молодое, гибкое, сводящее с ума тело, чтобы он мог насладиться, насытиться им, унять мучительно-бешеную свою жажду. Но он снова сдержался, презрительно хмыкнув только, отворачивая от нее лицо, и бросил отрывисто:
– Ступайте к себе в гостиную, Грейнджер. Придете завтра в обычное время. Да приготовьтесь поработать как следует, раз уж сегодня наше занятие пропало. За Паркинсон не беспокойтесь. Подите прочь! – в сердцах выкрикнул он, видя, что гриффиндорка медлит.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:35 | Сообщение # 6 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| ***
Гарри близорукими, мучительно сощуренными глазами вгляделся в сияющий туман коридора. И чтобы освободиться из этой золотистой смутности, напоминающей сновидение, он полез в карман брюк, нащупывая очки. И только прикоснувшись к ним, вернее, не к ним, а к носовому платку, в который они были завернуты, Гарри вспомнил ту мелочь, тот нелепый казус… Час назад, утомленный разрывающими сердце раздумьями, он вошел в ванную и, надеясь на освобождение от неотвязных мыслей, содрал галстук и рванул пуговицу на воротнике, томившем шею, спеша принялся мыть лицо. Очки он положил рядом с раковиной, а умывшись, оперся руками о края умывальника и столкнул очки на пол. Одновременно он неловко шагнул в сторону, и под каблуком зловеще хрустнуло. Восстановив всё это в уме, он поморщился. Что ж, надо починить очки; вот и повод поговорить с Гермионой.
Неуверенно пробираясь сквозь дымку, через одинаковые интервалы разгорающуюся золотом, он не останавливался, пока не уловил звук шагов. С приближением став громче, звук оборвался, и появился призрак, напоминавший именно того, кого ожидал Гарри. Расплывчатая рука с осязаемо холодными пальцами прикоснулась к его плечу и знакомый голос произнес:
– Снова очки?
– Да, – неловко извлекая из кармана тканевый сверток с осколками и гнутой проволокой оправы, сказал он смущенно, – как всегда.
Туман и призрак озарились короткой вспышкой, а затем холодное касание к вискам подарило четкость очертаний – Гермиона закрепила дужки очков за ушами Гарри. Мир навалился сразу, болезненно прямолинейный и определенный. Уже не призрак перед глазами, а знакомое и запретное, непозволительно близкое лицо подруги.
– Заблудился? – мягко улыбнулась Гермиона.
– Запутался, – ответил Гарри.
Он запутался несколько месяцев назад, когда на праздничном банкете увидел ее незнакомое вдохновенное лицо. Во взгляде, обращенном не к нему, столько надежды и благоговения, что Гарри не узнал Гермиону. Это не она, преображенная какой-то взрослой прической и обтянутая блестящей материей платья, улыбалась, обнажив зубы. Это не она кружилась в объятиях Рональда, то и дело поглядывая в темный угол на неизменно мрачную фигуру. Это не она, оставаясь другом, превратилась в женщину, чьи привычные невинные прикосновения вызывают дрожь. А тот, на кого она так страстно смотрела – Гарри не мог решить, почему подумал о нем, как о своем отце. Возможно, из-за нечаянно открывшейся любви Снейпа к матери Гарри, или из-за негласной, но такой надежной поддержки в самые тяжкие времена. Поместив рядом образ заботливой Гермионы, Поттер ужаснулся противоестественности собственного влечения. И мысли об Эдиповом комплексе помогали сдерживать непонятный порыв впиться в губы подруги совершенно недружеским поцелуем.
Захотелось снова снять очки, чтобы не видеть сливочную бархатность ее щек и шеи, легкой лиловатой тени над губой, теплых глаз с их большими, словно упругими зрачками в сизом, цвета спитого чая, сиянии, с их прелестными темными веками, редко мигавшими, как будто она все боялась потерять из виду непременную цель. Гарри не знал истинной причины, побудившей его к разговору: была ли это обеспокоенность или ревность. Но находясь наедине с Гермионой, так близко к ней в прохладе и факельных отблесках, он должен был говорить или делать что-то другое, за что ему будет непременно стыдно.
– Иди к себе. Поздно, – сказала она, и это «поздно» кольнуло его несуществующим воспоминанием о никогда не случавшей ссоре воображаемых любовников: её и его.
– Дай мне минуту, – чувствуя слабость во всем теле от волнения, Гарри привалился к стене, – я должен знать…
– Не нужно, Гарри, – опустила голову Гермиона, – не спрашивай.
– Нет, ты объясни, – голос повысился до крика и унесся по коридору, – что, тролль меня задери, происходит!
– По-моему, всё ясно, – не поднимая головы, ответила она.
– Тебе, возможно и ясно, но не твоим друзьям.
– Я объяснюсь с Роном, – прозвучало тихо и виновато.
– Он не единственный твой друг, – сказал Гарри, и добавил совсем неслышно:
– Есть еще я.
В один миг апатия и усталость легли на плечи, пригибая Гермиону к каменным плитам пола – измучила необходимость оправдываться, изворачиваться, что-то выдумывать. Она подумала, как здорово было бы, ничего не говоря, уйти, спуститься туда, к нему, гладить бледное лицо, путаться пальцами в черных волосах, целовать плотно сжатые губы, не отрываясь, чтобы ничего не спрашивал и не мог прогнать.
– Ты с ним помолвлена?
– Ты же слышал, – утомленно кивнула Гермиона.
– Ты сошла с ума, – Гарри взъерошил свою шевелюру и покачал головой. – А если это его ребенок?
– Нет, – отрубила она.
– Нет, не сошла с ума? – уточнил Поттер.
– Нет, не его ребенок.
– Ну, хорошо, пусть так, – обреченно вздохнул Гарри, – пусть он ни в чем не виноват и действительно нуждается в защите, но то, что ты предлагаешь – это навсегда. Он или женится на тебе, или разорвет помолвку, но после этого тебя никто за себя не возьмет!
– Не читай мне курс магического семейного права, – отмахнулась Гермиона.
– Я не понимаю.
– Я не прошу ни твоего, ни чьего-либо еще понимания.
– Но ты будешь несчастна! – истерически выкрикнул Гарри. – И это… это… Снейп!
Гермиона хотела сказать, что она уже несчастна. Из-за того, как дико, нечеловечески несчастен ее мастер. Из-за того, как она в попытке стать ему хоть чуточку ближе, воспользовалась его безвыходным положением. Еще больше она несчастна, потому что наслаждалась незначительными жестами, знаками внимания и улыбками, даже зная их притворную подоплеку. Она сошла с ума.
Не ответив, она повела плечами, отчего Гарри сглотнул, закрыл глаза, запрокинув голову и опершись теменем о стену. Потом он заговорил, и говорил долго, горячо, рубя ребром ладони воздух, заглядывал в распахнутые карие глаза, словно легилимент, то поднимая голос до крика, то опуская до еле слышного шепота. Гермиона не слышала, что Снейп не тот человек, который примет и оценит ее жертву, что ему нельзя доверять, что он измучит ее, что по окончании расследования он вышвырнет ее и с ассистентской должности, и из своей жизни. Нет, она этого не слышала – старалась восстановить в памяти тот момент, когда она осознала свое чувство к профессору Снейпу. Почему-то яснее всего вспоминался темный коридор и она, шестикурсница, выслушивающая обидные и несправедливые замечания неприятного ей белолицего человека. Его речи полны яда, но она вдруг понимает: мужчина на самом деле не думает того, что говорит, а просто смертельно устал и раздражен. Ей хочется игриво рассмеяться, хлопнуть его по плечу со словами «Да, бросьте, профессор», и, наверное, ее несерьезность написана у нее на лице – Снейп умолкает и, не договорив, не сняв баллы, разворачивается и уходит, неизъяснимо изящным жестом погасив свет на кончике своей волшебной палочки. Должно быть, именно тогда, увидев его вскинутую руку и погрузившись во мрак после произнесенного им «Nox», она и влюбилась в Северуса Снейпа.
– …а твои слезы он будет использовать в своих гнусных зельях, – тем временем распинался Гарри.
– Перестань, – неприязненно скривилась Гермиона, – это просто смешно.
– Сейчас тебе смешно, а потом… ты, вообще, задумывалась, почему его никто не любит? Заметь, даже Малфой вызывает иной раз положительные эмоции…ну, то есть, не так раздражает, – в ответ на удивленный взгляд подруги смутился Поттер. – Ты же не считаешь, что все мы ошиблись в Снейпе? Он не может… ему не нужна… ты не должна… он не способен полюбить.
«Эх, припомнить бы ему Лили Эванс…» – но эта мысль была настолько неприятна Гермионе, что она ее даже не додумала. Но, сдавшись, с мазохистским наслаждением ковырнула незаживающую рану в сердце: «Ревную профессора к матери своего друга. К умершей много лет назад матери своего друга. Я сошла с ума».
– Зачем ты говоришь мне все это? – ее раздражение выплеснулось на Гарри. – Мне и так трудно. Что ты хочешь, чтоб я сделала? Попросила твоей помощи? Выплакалась на твоем плече? Подтвердила, какой он негодяй? Мерлин, оставь меня в покое, Гарри!
Поттер порывистым движением сдернул с себя очки. Он выглядел таким беспомощным, уязвимым, подслеповато щурясь и часто моргая. Гермиона посмотрела на алые пятна ярости на его щеках, покрытых юношеским пухом, на длинные, загнутые по-девичьи ресницы, на приоткрытый тяжелым дыханием рот – этого мальчика хотелось пожалеть, даже не понимая его, не принимая его категоричность, хотелось обнять его за плечи и отвести в его спальню, уложить в кровать и, подоткнув одеяло, поцеловать в лоб.
– Гермиона, одумайся! – Гарри поморщился, пытаясь сфокусировать взгляд. – Это не сказка, и Снейп не заколдованный принц.
– Отчего же? – криво, удивительно похоже улыбнулась она. – Он – Принц.
Поттер выругался, сплюнул и, сжав кулаки, вслепую двинулся по коридору прочь. Гермиона долго прислушивалась, и, едва стихли его шаги, тоненько взвыла, спрятав лицо в ладонях, словно руки могли сдержать слёзы.
– Сказка… – всхлипывала она, – принц…
Она опустилась на пол, вытянув длинные ноги, непрестанно стирала со щек влагу и бормотала:
– Сказка… сказка… сказка…
– Вы, сударыня, изволите говорить: «Сказка». Однако ж и сказкам отведено свое место, – Гермиона вздрогнула, услышав голос, донесшийся откуда-то сверху.
Она оглядела пустой коридор и подняла взгляд на стену, где висел писанный волшебными красками портрет. Благообразный маг, круглолицый и с высоким лбом, в бордовом сюртуке, на коричневом фоне, сам освещенный словно зарницей, сидел, поигрывая гусиным пером. Обитателям Хогвартса, живым и почившим, хорошо знаком был этот достойный муж, известный как сэр Четтерер. Имя подходило волшебнику чрезвычайно вследствие невыносимой болтливости. Обычно студенты, преподаватели, блуждающие коридорами привидения и одушевленные волшебные изображения спешили убраться, не ввязываясь в разговор с портретом, а бедняга изнывал в отсутствие собеседников. Он частенько перебирался на другие картины, появляясь в разных местах замка в поисках того, кто его выслушает. Расстроенная Гермиона не была рада неожиданному обществу, но почему-то не ушла, а сэр Четтерер, ободренный ее присутствием, продолжил:
– Сказки-то, они тоже не просто так. Иная жизнь и страшнее, и чуднее, и волшебнее сказки выходит. Порою и с нами дела творятся удивительные. Я, любезная мисс, не о колдовстве и магических секретах говорю.
Батюшка мой был из магглов. Чернейшей души человек, наиподлейший. По милости его матушка, будучи еще мною брюхатой, вынуждена была пойти работать на маггловскую фабрику, чтобы иметь возможность содержать меня и этого самодура. Сам же родитель целые дни проводил дома, запершись в кабинете и предаваясь престранному занятию: писал, а через время сжигал написанное. Положение домохозяина, недюжинная сила и тяжелый характер давали ему перед нами многие преимущества. Склонности к женскому полу, мотовству и азартным играм он не имел, и домочадцев, коих порою равнял с эльфами домашними или скотами безмозглыми, держал в строгости, особенно супругу свою. Впрочем, матушка – уж на что робкая была женщина – умудрялась меня пестовать, и баловала непрестанно, вследствие чего оба мы претерпевали порою жестокие наказания. Бывало, посадит батюшка меня, расшалившегося, под замок, а сам в опочивальне матушку истязает так, что и до места моего заточения доносятся ее стенания и вздохи. Таковое недостойное поведение родителя огорчало меня до чрезвычайности, поскольку матушка здоровья была слабого и свободные часы проводила в постели, вынужденная целыми фиалами потреблять зелье бодрящее и питаться исключительно заморскими плодами и рыбьими яйцами – единственная переносимая бедняжкою еда. Зелье же, заключенное в зеленое стекло и носящее странное нелатинское название «Veuve Clicquot», не продавалось ни маггловскими, ни волшебными аптекарями. Возможно, сие удивительное лекарство позволило моей доброй матушке надолго пережить супруга.
На десятом году от моего рождения батюшка занемог и вскорости преставился. Не стану лукавить, его кончина обрадовала меня, ибо в нелюбезном и властном родителе более видел я строгого придирчивого ментора. Матушка, напротив, была опечалена, но ее горе я отнес на счет ее мягкости и сердечной привычки – выданная замуж совсем девочкой, она не знавала кроме батюшки других мужчин, не считая фабричных рабочих, над коими была хозяйкою.
Однако ж, со смертию папеньки и моим вступлением в тот возраст, с которого юного волшебника отдают обучаться магическим наукам, пришло время нам с матушкой покинуть мир магглов. Несказанная радость бушевала во мне, что окажемся мы среди ровни: матушка больше не станет работать на потребу презренных магглов, а я смогу, не таясь, выказывать способности, данные мне от рождения. С восторгом взирал я на мир колдовской, знакомый мне лишь по матушкиным рассказам да кратким визитам к ее родне.
Но недолгим было мое веселье, ибо то неприятие необыкновенного, отличного от обыденного порядка, каковое отталкивало меня от моего батюшки и прочих магглов, среди волшебников оказалось распространено весьма. Мои привычки, манера изъясняться и осторожное применение волшебства сделали меня мишенью для насмешек не только в кругу ровесников, но и среди магов в почтенных летах. Особенно забавляли окружающих мои одежды, новизна, разнообразный окрас и покрой которых подвергались придиркам и злобным шуткам. Сами волшебники мужеского полу штанов не нашивали, а обычным одеянием служили им длинные балахоны, посеревшие и истершиеся от ношения круглый год не одним поколением колдунов. Бывало, взглянешь на улицу, а прохожие будто в ночных сорочках расхаживают, да еще над тобою самим и потешаются. Я же, будучи сыном владелицы ткацкой фабрики, имел гардероб внушительный, для различных случаев и сезонов предназначенный.
Матушка моя также испила горькую чашу несправедливых нападок и пренебрежения. Родной брат ее, волшебник наичистейшей крови, чем гордился превыше всякой меры, принимал нас холодно, как бедных родственников. И то верно: в сем мире, где блюли строго древние семейные обычаи, женщина не владела собственностью, кроме той, что предоставлял ей супруг, родитель или иной мужчина ее рода.
Во всех наших несчастиях винил я отца, принудившего жену свою и ребенка жить в чуждом мире, привившего пристрастие к благоустроенности и уюту в ущерб духовному саморазвитию и познанию сути волшебства. Привыкшие к излишествам в своей прошлой жизни с магглами, тяжко сносили мы простоту быта и скудость стола. Таков был новый удар, нанесенный подлым отцом моим, даже после кончины своей стремящимся утвердить превосходство свое над нами, сиречь превосходство магглов над волшебниками.
В положенный срок явился я в магическую школу, в стенах которой познавал науки и премудрости колдовские. И всё-то меня удивляло и восхищало, и был бы я почти счастлив, когда б ни печаль от разлуки с дражайшей моей родительницей. С улыбкою вспоминал я ее заботу нежную и пестования, и те сказки, что рассказывала мне вечерами. А через время понял со всею ясностью, что магия, коей кипятят воду для кофею иль тачают мантии, ничем не любопытнее кухарки иль белошвейки. И нет в ней тех див расчудесных, которыми полны были волшебные истории моего младенчества, – умолкнув, словно переводя дух, портрет скорбно сдвинул брови.
Гермиона же, уняв рыдания, то внимала с интересом, то становилась рассеяна. Между тем, сэр Четтерер заговорил снова:
– Я взрослел и, смею надеяться, обретал мудрость житейскую, отчего одолевали меня порой мысли престранные. Думалось мне, что не так уж отличны волшебники от магглов; пусть идут они дорогами разными, да в одну сторону. Дядюшка мой, услышав таковые мои рассуждения, осерчал и стал выговаривать за то мне и матушке (дело было на вакациях). Я не смел ему укорот дать, несмотря на резкие и несправедливые речи, ибо маменька моя жила теперь при его доме. А родич распалялся всё сильнее, ярился всё злее, осыпал меня словами ругательными и на отца-покойника моего пенял. Тут уж матушка не выдержала – вступилась. А до того ведь годами тише воды сиживала. Схлестнулись они, и давай старое поминать – одно слово: родня. Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку расходился, бывало и поколачивал супротивника в споре, меж тем, от матушки не ожидал я такого запалу. Кричали и проклятия друг в дружку бросали – не только эльфы домовые, но и ваш покорный слуга уши прижимал да голову в плечи с испугу втягивал. Дядюшка, конечно, припомнил матушке ее супружника, не привечавшего волшебников, а она отпираться стала, мол, батюшка понимал мир магический получше иных чистокровных, даром, что маггл. Ну не чудеса ли? Удивились мы с дядей оба, только он не смолчал, как я. На это матушка ничего не ответила, а только выбежала из комнаты в страшнейшей спешке. Решил я, что она, моя бедная, и ссорою, и словами обидными огорчилась до невозможности. Однако не успел я сглаз на дядю напустить, как она возвратилася. Вообразите наше изумление, когда матушка, смахивая нечаянную слезу, протянула нам книгу, названием «Сказки барда Бидла». Не ожидал я от родителя, что он, при всей своей угрюмости и душевной черствости, окажется сочинителем увеселительных и поучительных историй для чад, да еще и не скроет своего имени под псевдонимом.
– Вы сын того самого сказочника Бидла? – не веря услышанному, всплеснула руками Гермиона.
– Точно так-с, – изображение горделиво поклонилось. – Выходит, те сказки, что сказывала мне матушка, и батюшка знавал да впрок для взрастающих поколений волшебников записывал. А я-то корил его за неприязнь ко всему колдовскому! Устыдился я несправедливых своих обвинений и за то, что любовь да почтение сыновние родителю не выказывал. Дядюшка тоже смущен был и растроган – человек несдержанный, был он скор не только на гнев, но и на покаяние. Матушка, узрев наши угрызения, обняла обоих, заплакавши. Так и стояли мы, радуясь своему родству и чувствуя приятное после слез облегчение. Вот оно волшебство, сударыня: примириться, обиды простить да покаяться. Еще большее чудо разглядеть в человеке хорошее да не опоздать поведать ему о своем сердечном отношении. А чтобы книжка сама в руки к тебе с полки прилетала – то не волшебство, а фокус, – сэр Четтерер мечтательно возвел очи горе.
Гермиону охватило странное ощущение, будто она позабыла о чем-то важном, а нынче вспомнила:
– Примириться… покаяться… не опоздать… – бормотала она, поднимаясь и неуклюже переставляя затекшие ноги, – …поведать о сердечном…
– Постойте, барышня, – оклик портрета не уменьшил ее решимости, но принудил задержаться. – Зря торопитесь. Не выйдет с ним так – другой он.
– Кто? – неубедительно удивилась Гермиона.
– Известно, кто. Мастер ваш черноокий, – хитро прищурилось изображение. – Словами ласковыми да участием сердечным не пронять его. Позабыл он, когда искренние слова любви слыхивал. Не верит в бескорыстное участие. Да и мыслимое ли дело для учителя воспылать страстью к ученице своей?
Горько слышать, а возразить нечего – стояла девушка, молчала да набежавшие слёзы рукавом утирала.
– Уж сколько всего разделяет вас: и возраст, и положение, и факультеты супротивные. Ох, барышня! – покачал головой потомок сказочника. – Двоих вон тоже факультетская вражда до чего довела: по углам прячутся, ото всех таятся. Да разве такое утаишь, коли девица понесла? По темным углам не о любви думаешь, а о похоти. Девица – слизеринка, а полюбовник ее, как и вы, с Гриффиндора. Как у ней только не выпытывали, чем не грозили, а ей страшнее всего признаться, что друг ее сердечный с львиного факультета.
Забыв любовные терзанья, Гермиона вся обратилась в слух.
– Возможно ли такое? – спросила она, а про себя подумала:
«Да, прислушайся Шеклболт к болтливому портрету, и расследованию конец. Но как же быть? Я дала слово Панси и Невиллу сохранить их тайну, но и доверие профессора я предать не в силах».
– Мудрёно придумать, – загадочно улыбнулся сэр Четтерер. – Вам ли не знать об этом?
Волшебница вспыхнула. Наблюдательность портрета под стать его разговорчивости: свидания Паркинсон и Лонгботтома от всевидящих нарисованных глаз не укрылись, значит, и ее, Гермионы, участие не секрет. Ой, что будет? Кругом виновата, да поздно слезы лить. Пора ответ держать.
– Кое-что мне известно, не скрою. И до разговоров я охоча, однако, есть секреты, раскрыть которые поверенный в них не может, – ответила она, пристально глядя на собеседника.
– Дитя, не бойтесь. Я, хоть на язык бываю не сдержан, подобных тайн сторонним не поведаю. В благодарность за ваше внимание к речам моим обещаю молчать.
– Спасибо, любезный сэр Четтерер, – горячо прошептала Гермиона, приникая к картине. – Я не забуду вашего благородства.
– Оставьте, милая барышня. Много ли нарисованному старику нужно? Вот вы остановились, не погнушались беседою, и я уж счастлив несказанно. Отчего же мне не оказать вам услугу? Пообещайте лишь, что не оставите своим вниманием и впредь.
– Разумеется, – поспешно согласилась мисс Грейнджер.
– Вот и ладно, – сэр Четтерер довольно потер руки. – Стало быть, продолжим. Примирившись с дядей, матушка…
Профессор Биннс по праву мог гордиться своей ученицей – Гермиона ни разу не клюнула носом, выслушивая семейные предания Четтерера Бидла.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:36 | Сообщение # 7 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Глава третья
Назавтра Северус вновь ждал свою молоденькую ассистентку в классе, привычно уже мучась тоской – теперь только на этих вечерних занятиях он мог чувствовать себя ближе к девушке, на уроках должно было сохранять принятую приличиями дистанцию, да и не привык он уделять гриффиндорцам внимание на уроках, разве только баллы снимать. Глупенькая наивная староста сама разрешила ему играть роль пылкого влюбленного, так он не преминет воспользоваться этим, чтобы заполучить эту юную скромницу, не знающую еще своей расцветающей прелести, но уже – он готов был спорить – не дающую спать по ночам ее сопливым прыщавым мальчишкам-однокурсникам. У него не было красивой внешности, каковая могла бы ослепить неопытную девчонку и заставить влюбиться, не было несметных богатств, чтобы получить любовь в обмен на блестящий ворох драгоценностей, дорогих мантий, роскошных домов. У него был только он сам, да еще ум и хитрость, да невероятное, невыносимое желание обладать этой всезнайкой, возомнившей о нем, кажется, нечто романтически-вздорное. Теперь ему позволено больше, чем прежде, ведь они, по мнению всех этих глупцов, обручены. Пожалуй, стоит начать свою игру прямо сегодня, только осторожно, неспешно, изображая робкого, готового до беспамятства влюбиться в ее хрупкую красоту профессора. Довольная улыбка на мгновение искривила угрюмое лицо.
Бабочкой-пестроглазкой она влетела в класс, и одним изящным поворотом головы наполнила его сладостью и зноем летнего полдня, запахами залитого солнцем луга, звуком играющей в ручьях воды, каждое ее движение меняло и преображало мир, изгоняя из него серость и скуку. Она что-то спрашивала, он что-то отвечал, механически, заученными ненужными словами, а сам все смотрел и смотрел, не в силах заставить себя разрушить это легкое очарование, прекратить мелькающий ее полет, в котором была вся жизнь, самая настоящая, без придуманных кем-то вымороченных условностей, сложностей, самоистязаний, так свойственных его неспокойной душе. Он с ужасом подумал, что этот радостный, кружащийся, беззаботный девичий полет мог быть разрушен, тонкие, бархатно-пестрые крылышки могла смять война, боль, смерть, так же, как поглотила она радужную ярко-рыжую перламутровку-Лили, как пронзила булавкой и запрятала под стекло надменно-гордую голубянку-Нарциссу, как искалечила, растерзала его самого, оставив лишь сухой безжизненный кокон, пустую оболочку, откуда уже не выпорхнет, не расправит крылья новорожденная бабочка-душа.
Стоило лишь подумать о себе, как чудо начало гаснуть, волшебство преображения иссякло, и вот перед ним всего лишь угловатая девчонка-подросток с пышной гривой темно-каштановых волос, вздернутым носом да острыми плечиками. Она послушно нарезает ингредиенты, не морщась, ни единым жестом не показывая отвращения или брезгливости, когда ей приходится брать в руки что-то особенно гадкое, липкое или даже шевелящееся. Профессор, вновь поскучневший и замкнувшийся, монотонно бубнит указания, заглядывает в котел с мерзко пахнущим варевом, бранит свою ассистентку по привычке, давно заведенной, и жадно, тайно наблюдает, собирая в копилку памяти подсмотренные, украденные мгновения чужой жизни. Ловкие движения пальчиков, выуживающих из банки что-то кругло-коричневое, резких взмах отбрасываемых за плечи волос, вытянутые в трубочку розовые половинки губ, когда она осторожно дует на уже готовое зелье, юркий, как ласка, маленький язычок, на мгновение мелькнувший, чтобы пробежаться по верхней губе – это означает, что девушка на секунду задумалась… Он знал эти мелкие жесты, он подмечал их, собирал и тщательно прятал в особом уголке памяти, там заботливо хранилось все, что связано с ней.
Стоя за ее спиной, профессор осторожно поднял руку и приблизил ее к вороху мелких кудряшек на голове мисс Грейнджер. Запустить в них пальцы, перебирая каждую прядку, вдыхая их дивный, чувственный аромат – так пахла только она, только Гермиона. Рука его замерла на полпути, и сам он замер, только тонкие ноздри дрожали, выдавая его напряжение, его мучительно-терпкое желание обладания недоступным. Гермиона вдруг тряхнула волосами, так что они мягко задели Северуса по лицу, и это переполнило чашу его терпения.
– Мисс Грейнджер, – бархатно-завораживающий голос прозвучал над маленькой розовой ушной раковинкой, совершенной в своей симметричности. Его ассистентка легонько вздрогнула и повернулась. Неистово-черный взгляд встретился с ясно-карим, и девушка оказалась захвачена в ловушку этими глубокими темными глазами, то грозящими, то презрительными, то равнодушными, такими волнующе близкими сейчас. Мастер Зелий не отводя взгляда от застывшей, словно пораженной заклинанием, Гермионы медленно, неуловимо приблизил свое лицо к ней, осторожно дотронулся губами до ее маленького, теплого лба, виска, округлой щечки, уголка рта, подбородка, заглянул в глаза, не встретил ни сопротивления, ни страха и тогда только, запустив руки в длинные кудрявые волны волос, припал к приторно-сладким, так давно дразнящим его, мягким, доверчивым губам. Она, стесненная своей неопытностью, пыталась отвечать, приоткрыв рот, беспомощно и немного нелепо шевеля губами, он вдруг резко выдохнул и, подчиняя себе, завладел ее ртом, прижимая худенькое тело к столу, одной рукой все еще перебирая ее локоны, второй поглаживал плечо, потом скользнул по спине, задержался на острой, выпирающей по-птичьи лопатке, с трудом веря, что все совершаемое происходит не в одном из его снов.
Позже она глядела на него ласково и смущенно, но это смущение не в силах было скрыть сияющих, ставших вдруг золотыми, глаз, и всего ее счастливого, вдохновенного лица, вмиг затмившего для Северуса мироздание. Поначалу он сердился на себя, на свою несдержанность, но когда прочел в ее взгляде восхищение и счастье, когда тонкие ветви девичьих рук сплелись за его спиной и голова покоилась на его груди, ему вдруг стало тепло и радостно, он поразился, как просто и легко, правильно все случилось, как озарился вдруг светом, исходившим от этой девочки, вечно темный, пугающе-мрачный класс зельеварения, как ласково льнет к нему это юное создание, в ком находилось сейчас средоточие его мира.
Они проговорили долго, расстались далеко за полночь, он все не желал выпускать ее маленькие ладошки из своих шершавых, сильных, узких ладоней, она улыбалась особенной, преображавшей ее улыбкой, водила пальчиками по его лицу, наклонялась, целовала его первая, притворно хмурилась, когда он назвал ее гриффиндорским чертенком, прятала свое лицо в его черных спутанных волосах, шептала что-то – невозможно было разобрать – и оба понимали, что вот это самое высшее счастье, что такого больше может не быть, что надо запомнить, сохранить, сберечь его от внешнего грубого мира. Северус, давным-давно переставший мечтать и надеяться, ждущий от жизни только ударов в спину, словно вернулся на тридцать лет назад, в тот осенний парк, где он впервые увидел совершенную красоту, озаренную светом счастья, живую, дарящую сердцу надежду.
Условились встретиться завтра в их обычные восемь часов у Темного озера, гулять, наслаждаясь весной, вдруг вспыхнувшей любовью, и, как, хитро усмехнувшись, заметил Северус, дать обильную пищу для сплетен, подтверждая тем самым ползающие уже по Хогвартсу слухи об их помолвке. «Этим господам, – подразумевая, конечно, авроров и в первую очередь Кросби, сказал он, – нужны доказательства. Разве не жестоко будет разочаровать их?»
Он пришел на нужное место заранее, часа за два, когда солнце еще только начинало клониться к западу, потому что не мог больше сидеть один в подземельях, то сомневаясь, то снова надеясь. За время ожидания никто не побеспокоил его, благо, отталкивающие любопытствующих студентов чары наложил он уже давно и не забывал обновлять. Он смотрел на все вокруг каким-то новым, полным ликования взглядом, запах молодых едва проклюнувшихся клейких листьев пьянил его, обещал невиданное наслаждение и полное невыразимого, трепетного счастья бытие. Северус словно сквозь туман слышал отдаленные гулкие голоса резвящихся учеников, но пропускал их мимо себя, своего сознания, как что-то глубоко чуждое ему сейчас, ненужное, лишь мешающее жить по-настоящему. Он ждал ее, свою юную возлюбленную, в каждом шорохе травы слыша ее легкий шаг, в каждом дуновении играющего молодого ветра чувствуя ее жасминный запах, ее дыхание. Пальцы судорожно цеплялись за ствол стройного высокого бука, царапали гладкую кору, оставляя на ней тонкие полосы, все его существо будто сжималось в комок в предчувствии ее появления. Он ждал и боялся, что она не придет. Чем меньше оставалось ждать, тем меньше он верил. Он подумал, что вот если сейчас солнце зайдет, а ее все не будет, то значит, ничего не получится из их глупой затеи, не будет тайных поцелуев в полутьме класса, вздохов в унисон, ее теплых рук на его плечах. Будет как раньше холод и одиночество и еще отвратительная щемящая тоска по прошедшей мимо жизни. Он даже отвернулся, принялся разглядывать листья, ветки, землю под ногами, заметил спешащих по стволу муравьев, стал следить за их напряженной, наполненной недоступным для людей смыслом жизнью, за их деловитым весельем, думая, что эта вот кипучая, заставляющая крохотное насекомое неутомимо совершать свою работу, энергия движет всей пробуждающейся природой, и Гермиона тоже полна ею, и только он похож на старый, сломанный молнией, засохший дуб, чернеющий посреди молодой зеленой поросли жизни.
И вот, когда он готов был твердо сказать себе: «Она не придет!», что-то вдруг словно толкнуло его в спину, заставило обернуться, и он увидел хрупкую, на миг показавшуюся ему бесплотной, фигурку, бежавшую к нему. Гермиона остановилась за несколько шагов, склонила голову набок, засияла улыбкой, в волосах расплавленным золотом разлилось заходящее солнце, и вся она была юна и свежа той восхитительной свежестью, какая только бывает у семнадцатилетней девочки.
Северус шагнул было к своему счастью, но вдруг словно увидел себя ее глазами и показался себе таким кривым, отвратительным, темным, что невольно отпрянул. Сейчас-то он видел, как выглядит рядом с этой соблазнительной прелестницей: черные сальные волосы, бледно-землистая кожа, лицо его некрасиво, руки, которыми он всегда втайне гордился, стали казаться костлявыми, чересчур длинными. Он понимал, что одет дурно, весь черный, в тесном старомодном сюртуке, поношенной учительской мантии, даже ослепительно-белые края манжет рубашки, чуть выглядывающие из рукавов сюртука – и те были глупыми, мешающими, делающими его похожим на какую-то черно-белую куклу, а не человека.
Взгляд его помрачился, но девочка, видно, не заметила этого, подошла к нему своей особенной мягкой походкой, обняла, прижалась, зашептала быстро, застрекотала:
– Северус, Северус, как я соскучилась… Какой день длинный…
Тут он очнулся, удивленный, что она так легко приняла его, мрачного, пугающего, в свой волшебный чарующий мир, впустила, повела за собой. Удивление это не давало ему дышать глубоко, стесняло грудь, и потому он ничего не сказал в ответ, боясь не справиться с голосом, только зарылся носом в мягкую пелену волос. Потом они сидели рядом, на его расстеленной мантии, смотрели сквозь ветви деревьев, как огненно-рыжими и золотыми бликами мигает озеро, пока ставшее вдруг тяжелым, неподъемным солнце медленно опускается в таинственные водные глубины. Они тихо говорили о сегодняшнем дне, об уроках, о вчерашнем, так и не доваренном зелье, о его последней статье в большом научном журнале, так расхваленной другими зельеварами. Когда свет сменился зыбким сумраком, и дневное тепло уступило место ночной прохладе, девушка придвинулась к своему Мастеру совсем близко, опустила голову на обтянутое черным сукном плечо, и с закрытыми глазами стала втягивать носом воздух, полный неясных шорохов, звуков, запахов.
В сознании мужчины, обостренном ее теплой, манящей близостью, мелькнула мысль, что сейчас она позволит сделать с собой все, что он захочет. Он представил ее совершенные, стройные ноги, не слишком тесно сжатые, еще стыдливо скрывающие доступ к запретной сладкой тайне, представил свою ладонь на белой матовости ее колена, тонкие плети рук, раскинутые в стороны, запрокинутую назад голову, обнаженную нежную шею, где под полупрозрачной кожей бьется быстро-быстро голубая жилка, мягкую округлость маленькой груди, распахнутые в темноту вечера глаза цвета кофе. В висках застучала кровь. Он осторожно повернулся, ища и находя ее губы, завладел ими жадно, настойчиво, скользя рукой по девичьему бедру и в мыслях уже расстегивая застежку серой школьной мантии, как вдруг послышался ему шорох недалеко в кустах, и он отстранился резко, поднялся, глянул на нее быстро и скривил рот в неловкой улыбке.
– Поздно уже, да и холодно становится. Пора вам в замок.
Гермиона тоже встала, оправила волосы и одежду и не знала, что говорить, что сделать. Северус, отвернувшись, ждал упреков, слез, ждал, что она потребует объясниться. И вздрогнул, когда маленькие теплые пальчики коснулись его руки, переплелись с его пальцами и замерли. Полуобернувшись, он неверяще глядел на свою студентку, которая вдруг поднесла его руку к своим губам, оставила на ней жаркий, чуть влажный след и отступила, повернулась, пошла, возвращаясь в полный огней и людского гомона древний замок, и на каждом шагу оборачивалась, глядела на него виновато-счастливой улыбкой.
Он еще долго простоял тут в одиночестве, прислонившись лбом к гладкой, прохладной коре молодого дерева, успокаивая себя, приводя в порядок растревоженные мысли и чувства, и все вспоминая, вспоминая, каждый миг сегодняшнего невероятного вечера, каждый подаренный ему взгляд, каждое движение розовых губ. И когда уже совсем поздно вернулся он в свои комнаты, то в душе его царили покой и счастье.
***
Очнулся Гарри в кромешной тьме оттого, что почуял, как кто-то присел на край его постели.
– Кто тут? – хриплым со сна голосом спросил он, но гость ночной безмолвствовал.
Поттер не испугался, ибо что-то смутно знакомое ощущалось в молчаливой черной фигуре. Молчали оба, а после тень вздохнула и поднялась с кровати, растворившись во мраке неосвещенной спальной. В тихих шагах да шумном дыхании угадывалась живая человеческая душа, а не бестелесный призрак.
– Это я, – у самого уха Гарри вынырнула из темноты голова Невилла. – Прости, я не хотел тебя будить.
– Ты что не спишь?
– Да так, не спится, – голова Лонгботтома исчезла. – Я был у… я гулял по замку. Уж больно ужин вышел плотноват – решил пройтись.
– Что ты сегодня пасмурен? – спросил Гарри; хоть ныне был невидим собеседник, но вспомнилась давешняя удрученность Невилла.
– Я? Нет, – ответил Лонгботтом с тяжким вздохом.
– Ты верно, Невилл, чем-нибудь расстроен? – упорствовал Поттер.
Лонгботтом промолчал, казалось, раздумывая, не поведать ли другу о своих метаньях. С полгода назад произошли с Невиллом странные изменения. К его обычной стеснительности и рассеянности примешалась тоска. Всё чаще видел Гарри приятеля задумчивым иль скорбно сдвинувшим брови, и только на общих парах со слизеринцами бывал Лонгботтом оживлен и суетлив, порой до неприличия. А вскоре стал он жаловаться на чрезмерно сытные вечерние трапезы, вследствие коих он страдал несварением и бессонницей, посему предпринимал ночные прогулки по Хогвартсу. Тогда же он выпросил у Гарри его мантию-невидимку:
– Мне совестно признаться в этом, но мне покоя не дает тебе известный черный человек. За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь, мне кажется, он за дверью дожидается, чтобы преследовать, настигнуть и баллы снять.
– Бери, конечно, мне не жаль, но будь осторожен. Снейпа так запросто не проведешь.
Лонгботтом, видно, был настороже – его прогулки ни разу не были причиной для потери Гриффиндором особо драгоценных рубинов. Поутру он возвращал Поттеру аккуратно сложенную мантию, но от Гарри не укрывался тонкий аромат духов, источаемый волшебной материей. Однако спрашивать об том он постеснялся. Но вот сейчас зачем-то настаивал на откровениях.
– Я не расстроен, – отозвался Невилл неожиданно твердо. – Пора ложиться, поздно уж. Покойной ночи.
Зашуршали одежды, скрипнула кровать, раздалось мерное дыхание Лонгботтома.
А Поттеру сон не шел – его обуревало волнение. Вечор Гарри рухнул на постель, не раздевшись, чувствуя себя больным после разговора с Гермионой, и забылся беспокойным сном. Нынче ж, будучи разбужен столь странным явлением, он решил, что тотчас должен повидаться с профессором Снейпом для беседы. Подгоняемый решимостью и теснившимися в голове тревожными мыслями, Гарри не заметил долгого пути до подземелий. Он остановился, словно во второй раз проснувшись, и поглядел на незапертую дверь в покои слизеринского декана.
«Отчего же он дверей не затворил? – удивился Поттер. – Или его авроры настращали? А может, случилось что?»
Он постучал, прошло несколько секунд в тягостном для него ожидании, но ему никто не отозвался.
– Здесь ли профессор Снейп? – спросил он у горгульи, косящей на него со стены тяжелым каменным взором.
– Здесь, – отвечало изваяние. – Зачем тебе его надобно?
Гарри, не отвечая, вошел в покои.
– Нельзя! Нельзя! – глухо рокотала горгулья вслед ему. – У профессора гости.
Но Поттер, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате скромной обстановки, но уютной профессор сидел в задумчивости. Гермиона без мантии, одетая в светлую блузку и узкую длинную юбку, умостилась на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Снейпа, наматывая черные его пряди на свои сверкающие пальцы. Бедный Гарри! Никогда подруга его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался.
– Кто там? – спросила Гермиона, не подымая головы.
Он всё молчал. Не получая ответа, Грейнджер посмотрела в сторону двери и с криком упала на ковер. Испуганный Снейп кинулся ее подымать, и вдруг увидя в дверях Гарри, оставил девушку и подошел к Поттеру, дрожа от гнева:
– Чего тебе надобно? Что ты за мною всюду крадешься в своей колдовской мантии, как разбойник? Или хочешь меня заавадить? Пошел вон! – и сильною рукою схватил Гарри за ворот, намереваясь вытолкнуть того в коридор, но, помрачнев лицом, остановился. – Так это ты и есть прелюбодей и гнусный обольститель! А нынче, что ж, явился поглумиться?
– Нет, то не его вина! – вскричала Гермиона, повиснув на свободной руке профессора.
Мужчины в немом удивлении уставились на нее:
– Не его, мисс Грейнджер? – мастер зелий отпустил трепыхавшегося Поттера и угрожающе навис над своею помощницей. – Чья же? Или то мисс Паркинсон, забыв про стыд и девичью гордость, ночами навещала гриффиндорцев?
– Нет, что вы! Такой вины за Панси нет, но и Гарри к делу не причастен, – горячо возразила Гермиона, и сразу поняла, что почти проболталась.
– Не может такого быть! – ни к кому не обращаясь, пораженно сказал Гарри. Так вот чьими духами благоухала мантия!
«Неужто Невилл с Паркинсон?.. Возможно ли? И Гермиона знала… она всегда за Невилла горой стояла. Но Снейп его прибьет. Нельзя и намекать на участие Лонгботтома», – подумал Поттер.
– Или вам, мисс Грейнджер, известно имя обольстителя, или вы, по обыкновению, выгораживаете своего дружка, – профессор выплевывал слова прямо в лицо потерянной Гермионе. – Но теперь это не сойдет ему с рук, теперь дело нешуточное творится. Ребенок не игрушка, и виновнику придется ответ держать.
– Я не выгораживаю Гарри, – дрожащим голосом сказала она.
– Так, значит, вы с голубками нашими заодно, – протянул Снейп. – Ваши речи тому подтверждение. И письмо… как я мог забыть? Вы всё знали и насмехались надо мною. Придумали нелепицу с помолвкой, а я, дурак, поверил, восхитился вашей самоотверженностью. А вам всё – лишь забава!
– Нет-нет, я вовсе не смеялась…
– Спешу поздравить – шутка удалась, – профессор три раза медленно хлопнул в ладоши. – Ну, что же вы? Смейтесь!
Гермиона безмолвно качала головою, отступая от разъяренного мастера зелий.
– Смейтесь! – страшно прокричал он. – Смейтесь! Ибо я смешон!
Всхлипнув и спрятав лицо в ладони, мисс Грейнджер кинулась прочь из покоев зельевара. Снейп и смущенный Гарри не удерживали ее. Несколько мгновений стояли молча. Поттер, глядевший в спину мастера зелий, заметил, как плечи того поникли, он сгорбился, словно сделался меньше ростом.
– Подите к дьяволу, – бросил Снейп, не оборачиваясь. – Представление окончено.
– Зачем вы так, профессор?
– Вы кретин, или издеваетесь?
– Гермиона… она бы никогда не стала… она бы не смогла… она… – Гарри замялся.
– Да уйдите же, – сквозь зубы процедил Северус. – Оставьте меня!
– Но вы же не правы! Она вас любит, и не стала бы…
– Что? – взревел, резко разворачиваясь, Снейп. – Щенок! Да что ты знаешь о любви? Вот она вся ваша любовь – тайком по углам прижиматься. А как расплачиваться, так и нет ее, любви – прошла, выходит! Девица на сносях, а друг ее сердечный от большой любви скрывает свое имя и причастность к отцовству? А, может, в том любовь, что некая юница, заигравшись в героиню-спасительницу, смущает ум и чувства? Или в том, что друг сей юницы явился нынче требовать от меня ее оставить, ибо сам к ней неравнодушен? Да, видно штука сложная любовь. Мне не под силу в этом разобраться, а потому не стану и пытаться.
– Не надо так, – спокойно сказал Поттер, и профессор снова сник.
– Убирайтесь, – еле слышно произнес он и тоскливо окинул взглядом комнату. – А, впрочем, нет, останьтесь… так гадко… вы огневиски пьете, Поттер?
– Я – совершеннолетний, – не стал прямо отказываться Гарри.
Перед рассветом темнота в комнате почти уплотнилась, а тлеющие угли в камине не давали света, но двое не зажигали огня. Так и сидели в потемках уже часа два, перемежая странную беседу звоном бокалов.
– И всё-таки, Северус, вы – дурак, – нетвердо произнес голос Гарри.
– Баллы сниму, – пообещал Снейп, – за грубость преподавателю.
– Что-то не пойму я, – заговорил Поттер весело и осмысленно, – грубить нельзя, Гермионой восхищаться нельзя, советы давать тоже. А от вас только и слышу: «дурак, кретин». Видно только профессорам разрешается ругаться в Хогвартсе.
– Думаешь, Поттер, победил Волдеморта, так можешь меня жизни учить? – говорить и думать было больно, и слова выходили какие-то механические.
– Да я и не смею, профессор. Только объяснить хочу, что вы на Гермиону зря кричали…
– Все вы, гриффиндорцы, такие. Сначала влезете, куда не просят, по самую макушку, потом Снейп за вас разгребай.
– Зря вы все же. Она ведь не такая. Я ж ее лучше вас знаю. Она хорошая, добрая, и любит вас, сразу видно. Она же в последние дни вся будто светилась… Ходит, улыбается так, будто наиглавнейший секрет счастья разгадала.
Северус уставился пристально на дно пустого стакана, надеясь, что прозрачный стеклянный сосуд даст ему вдруг ответ, избавит от невыносимой, воющей одиноким волком где-то в глубине души тоски, грызшей измученный разум. Стоило только вспомнить девчонку, тихую ласковую музыку ее слов, ладони, так недавно гладившие его, розовые лепестки ногтей, маленькие косточки запястий, остый угол локтя, бархатную нежность щеки, весь ее трогательный и соблазнительный в своей невинной прелести облик, как поднималось в нем раздражение и жгучая ярость на нее, сотворившую из него большую тряпичную куклу, с которой можно поиграть да бросить, надоевшую, в пыльном дальнем углу, на себя, так легко поверившего в чудо ее любви. Поттера он и не слышал.
– Я когда понял, что это из-за вас, завидовал даже… Другом ее считал всегда, таким, что лучшего и найти нельзя, а как улыбку ее эту увидел, так дураком себя почувствовал… Дураком… что не разглядел раньше, что она уж в вас… со злости думал заявиться к вам и на дуэль… Хорошо, опомнился...
– Урок хороший мне мисс Грейнджер преподала. Вовек не забуду. Вовремя вы пришли, Поттер, а то бы когда еще я ее игру раскусил… Как мерзко все… И огневиски дрянной… Так и скажу Розмерте… А ведь какими глазами смотрела, притворщица! Разве можно было таким не поверить?... И поделом мне, идиоту.
– Она ведь лгать совсем не умеет, и вам не лгала… Зря вы ее… Помиритесь, а?
– Чертов запах, теперь вся комната жасмином пропахла… Зачем, зачем ей это нужно было? Обжималась бы со своим Уизли, нет, ей власть захотелось свою женскую попробовать…
– Да вы меня не слушаете! Никогда Гермиона нарочно никому зла не причинит, и с вами она не притворялась. Да что ж вы не верите? Да я вам докажу! Вот я сегодня же прямо докажу, что она вас любит! Вот сейчас пойду ее сюда приведу за руку… – Гарри тяжело поднялся и, едва сохраняя равновесие, пошел из гостиной.
Северус его ухода не заметил. Он все думал о легкой черно-белой бабочке-пестроглазке, что, не спросив разрешения, залетела в его жилье, в его жизнь, заколдовала его, не словами заклинаний, не приворотным зельем, своей юностью, горячим и горьким, горше всякой полыни, обещанием блаженства, что-то такое сотворила с его засохшим, затвердевшим сердцем, что оно ожило, оттаяло, и теперь, впитав в себя эту сладкую горечь, истекало ею, кровоточило, не желая вновь становиться камнем. Рядом с ним, черным, она казалась еще светлее, еще ярче – зыбкая, трепещущая, невыносимая, невозможная. Несбывшаяся его мечта.
Довольно! Он стремительно поднялся, замечая, что очертания комнаты отчего-то стали нечетки и обманчивы. Довольно глупых сожалений. Прочь из этого душно-жасминного ада, иначе он задохнется здесь, захлебнется своей идущей горлом любовью.
Он вышел из замка. Ночь еще обволакивала своим покоем землю, но где-то на окраине неба уже обозначилась светлеющая полоса, означавшая скорый рассвет. Он прошелся по двору, бездумно свернул было к заветному местечку у озера, да вдруг снова вспомнил дивный, полный счастья и неги вечер, проведенный с ней там, под тенью деревьев, и в нем вскипела злость. Он решительно развернулся, сжав кулаки и сдвинув брови, так что лицо его сделалось мрачным и угрюмым, и зашагал к воротам Хогвартса.
Никакая гриффиндорка не заставит его потерять себя. Что она? Всего лишь худая длинноногая девчонка, лохматая, сующая всюду свой нос, да еще подружка Супергероя. Он переживал такое уже не раз, переживет и снова. Пройдет день, и он не вспомнит о ее глупых выходках, пусть его донимают авроры, эту выскочку он больше терпеть в своей жизни не намерен. Выйдя за ворота, он вдохнул ночной воздух, полный чего-то тяжелого, терпкого, застывший недвижимо, густой, словно фруктовое желе, что подают эльфы на десерт за обедом и ужином. Северус никогда его не ел. Как-то неожиданно принял он решение аппарировать в Лондон, прогуляться по набережной темной, холодной еще в это время реки, развеять романтические бредни, что роились в его голове, мешали, делали кем-то чужим, незнакомым самому себе.
В Лондоне он оказался на Косой Аллее, тихой в этот час, освещенной фонарями, чей свет падал на мостовую желтыми круглыми пятнами, выхватывал из тьмы то крыльцо Модного магазина Малкин, то резную дверь книжной лавки, то кривовато висящую вывеску аптеки, с хозяином которой Северус был знаком немного, то витрину магазина волшебных палочек мастера Олливандера, всю заполненную бархатными футлярами, в коих хранились, ожидая своих будущих хозяев, длинные тонкие кусочки дерева, скрывавшие в своей сердцевине силу живой магии. Северус прошел мимо этих витрин, туда, где за обшарпанным строением забегаловки открывался вход в Ночную Аллею. Никто не рискнул бы соваться в это дурное место в столь поздний – или ранний – час, но Северус бывал там не раз, в одном небезызвестном заведении, где ленивые, размалеванные девицы были, может, и неряшливы, и безобразны порой, но зато безотказны. Он думал взять одну из этих девиц, провести с ней остаток ночи, и, совокупляясь с безразличным к нему телом, наматывая на кулак спутанные космы, унизить, уничтожить, раздавить свою мечту о Гермионе.
Не успел он сделать и нескольких шагов, как увидел нужную ему женщину. Подошел, спросил о цене. Она назвала какую-то мелкую сумму, он кивнул, и она повела его в тесный, вонючий, душный номер ближайшего притона. Северус едва обратил внимание на внешность проститутки, что обычно было ему, шпиону, человеку осторожному и наблюдательному, несвойственно. Заметил только, что у нее светлые прямые волосы, глаза густо накрашены и рот неестественно большой, неприятный. В крошечной комнатке он не стал зажигать свечу, предпочитая укрытие тьмы. Велел женщине раздеваться, сам отвернувшись к грязному окошку и устремив взгляд на стену соседнего, такого же кривого и подозрительного дома. Он слышал шорох снимаемой одежды, дыхание женщины, скрип кровати, на которую она улеглась, и низкий, фальшиво имитирующий томность, голос:
– Иди сюда, дорогой.
Он развернулся, окинул взглядом обнаженную женщину на постели, брезгливо дернул уголком рта, подошел и, низко склонившись над ней, выговорил:
– Закрой рот. Чтобы я ни звука не слышал, ясно?
Она равнодушно кивнула, ей приходилось слышать от своих клиентов и не такое.
Не раздеваясь, он навалился на нее, смял, вдавил в жесткую кровать, вцепился пальцами в белое костлявое плечо, так что на увядающей коже остались глубокие следы ногтей. Когда проститутка чуть вскрикнула, он вперил в нее полный отвращения взгляд и снова выплюнул:
– Заткнись.
Ярость душила его. Хотелось выпустить зверя, напасть, сломать, растерзать что-то живое, только бы выплеснуть свое отчаяние и ненависть к самому себе. Одной рукой он дернул женщину за волосы, оттягивая ее голову назад и открывая доступ к худой длинной шее, другая его рука уже потянулась к ней, желая схватить, сдавить, но тут веки девицы дрогнули, и это случайное, рефлекторное движение чужого тела вдруг отозвалось в нем пронзительной болью, видением прозрачного тонкого девичьего силуэта, и он отдернул руку. Пелена ярости спадала, он с перекошенным от отвращения лицом взирал на лежащую под ним шлюху. Мерзость, какая все это мерзость, думал он, выходя из этого грязного дома, бросив перед тем равнодушной женщине горсть нашедшихся в кармане монет. После этого Северус долго блуждал по предутреннему городу, путаясь в улицах и переулках, проходя по одному и тому же маршруту дважды, а то и трижды, стараясь успокоиться, привести мысли в порядок.
Вернувшись в Хогвартс, он сразу же направился в ванную, желая смыть с себя липко-противное ощущение чужой женщины, смыть утренний лондонский туман, опутавший его с головы до ног, резкие, неприятные запахи маггловского города. Потом он в одном белье сидел на постели и смотрел на свои ноги, и казался себе сейчас особенно мерзким и уродливым, похожим на черно-белую карикатуру настоящей жизни.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:40 | Сообщение # 8 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Глава четвертая
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как ученики ожидают учителя, строгого, но несущего свет знания; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполнили бы сердце аврора младенческою веселостью, когда бы Кросби не был равнодушен к подобным явлениям природы. Не пленившись дарами, кои щедро предлагал пробуждающийся весенний день, Лоуренс спускался в мрачные подземелья. Аврор трепетал, как тигр, блуждая замковыми коридорами. За любым поворотом, в каждой нише его могли поджидать доказательства, а то и очевидцы злодеяний зельевара Снейпа. Сердце Кросби сильно билось, само не зная почему; но азарт, присущий расследованию, желание обхитрить и прищучить негодяя, составляли чуть не главные прелести службы в Аврорате. Лоуренс вошел в подземные владения факультета Слизерин. Звенящая тишина приветствовала мужчину. Решимости его не поубавилось, но мало-помалу предался он раздумьям.
За что одним все сходит с рук, каких бы гнусностей они свершали? Извольте-ка полюбоваться на мерзавца: и душегуб, и Пожиратель Смерти, и возможный изменник, и совратитель юных девиц… Так нет же, не моги и тронуть! И ни с какого боку не подступишься: тут он герой войны, там – жених молоденькой чаровницы. Другой вон себя не жалеет, усерден во всех делах, по службе рвение проявляет. И что же, герой он? Возлюбленный прекрасной девы? Лоуренс в сердцах заскрежетал зубами. Нет, он подстережет свою добычу, и Снейпу этому воздастся по заслугам.
Не единожды Кросби таился недалече от зельеваровых покоев. И в прошлый раз засада удалась. Нынче он подзирал за проходом и дверями профессора, ожидая, не появится ли какая ученица, проведшая ночь в учительской постели. Время шло медленно. Всё было тихо. Где-то часы пробили шесть. Лоуренс стоял, прислонясь к холодной стене. Он был немного разозлен, но сердце его билось уже ровно, как у человека, решившегося на опасное и необходимое дело.
Надобно сказать, что нраву он был прескверного, отличался злопамятностью и непомерным честолюбием, ревностно относился к поощрениям, и все время посвящал службе из боязни, как бы кто другой не удостоился похвалы, кою считал возможной единственно для себя. Товарищи его не любили, ибо производил он впечатление человека заносчивого. Кросби отвечал им взаимностью.
Заслышав подозрительный шорох, аврор напряг слух, как вдруг над самым его ухом раздалося:
– Доброго утречка, сударь.
Чуть вздрогнув, он оборотился и увидал на стене картину, изображавшую безбородого мага с высоким челом и в сюртуке, хоть давеча – и в том он мог поклясться – на этом самом месте был портрет угрюмой старухи.
– Однако ж вы ранёшенько поднялись, – сказал нарисованный маг.
– А вам что до того? – нелюбезно ответствовал Кросби. – Аврор на службе день и ночь.
Ему хотелося еще прибавить, что иные об этом забывают, как вдруг внезапная догадка поразила его:
– Послушайте, милейший, вы часто ль тут бываете?
– А вам что до того? – лукаво улыбаясь, повторил его слова сэр Четтерер Биддл, ибо то был несомненно он. – В сем замке я вездесущ, лишь были бы картины. И колдомедики еще при жизни мне рекомендовали променад.
– Возможно, вы видали одного господина.
– Возможно, и видал. Кто ж он?
– Один мерзавец. Гнусный искуситель, угрозами и лживыми посулами завлекающий девиц в свой альков.
– А как же! – закивал сэр Четтерер. – Видал, видал его голубчика. И речи его подлые слыхал.
– Извольте поподробнее об этом рассказать, – зажегся Кросби.
– Отчего же, любезнейший, не рассказать? Таких, как он, надобно вывести на чистую воду! – портрет хитро прищурился. – Ну-с, дело было так. Ночка тогда выдалась, доложу я вам… Не то ветер выл, не то оборотни, будь они неладны! Неужто нынче луна полная? Ведь только новый месяц народился… ох время-времечко, и после кончины бежит не останавливается. Я помню, как дитятей всё мне казалось, что оно тянется, будто смола. А оглянуться не успел, уж и века пролетели. И сколько всяческих волшебных премудростей в свете, а нет такой, чтобы время стало. Вот батюшка мой…
– При чем тут ваш батюшка? – нетерпеливо молвил Лоуренс. – Нельзя ли покороче?
– Ох, сударь, куда вам торопиться? – неодобрительно покачало головою изображение. – Время ваше казенное. Вам начальство приказало – вы исполнили. А спешка, она только при ловле пикси хороша. Матушка моя большая мастерица была погонять сих бестий. У ней, бывало, и соседи, кто совета спрашивал, а кто и в гости звал, да не просто так, а с умыслом: тварей волшебных поизгонять. Она рассказывала, что пикси охочи до…
– Тролль вас задери! – взбеленился аврор. – Нарочно ли вы устраиваете сие представление?
– Да Мерлин с вами! Что ж вы так голосите? – маг отпрянул вглубь холста. – Вы сами и велели поведать все с подробностями. А нынче перебиваете да ругаетесь. Достойно ли служителю закона, мракоборцу таково себя держать? Коли неугодно слушать, так я и говорить не стану. Однако ж непостоянство ваше удивляет…
– Прекратите! – пуще разозлился Кросби. – Вам велено по сути показания давать. Вот и давайте. А иначе я к вам меру приму… соответствующие, – признаться, аврор не знал таковых мер, поскольку к бестелесным сущностям невозможно было применить телесные наказания.
Кросби подумал, что и наказания такого рода, и пытки были укоренены в обычаях судопроизводства, а указ Визенгамота, отменивший оные, только пошел на пользу преступникам. Что, как ни собственное признание злодея необходимо для полного его обличения? В жизни-то человек когда еще правду скажет, а уж коли провинился – и подавно. Порою свидетель столько крови выпьет, что твой упырь, а ничего ему нынче не сделай, и затрещину дать не моги. Опять же, иного жалобщика и высечь позволительно было, хоть в назидание, хоть чтобы тоску-кручину прогнать. А теперь что? Как в таких условиях учинять расследование? Вот и в Школе этой в былые времена и кашей березовой потчевали, и в цепях держали, а сейчас выдумали дурь несусветную: чада – цветы жизни. Вот вам и цветы. Скоро и ягодки появятся.
– Вы, сударь, извольте либо слушать, либо браниться. Одновременно не выйдет у вас, – ничуть не оробев, ответствовал сэр Четтерер. – Мне продолжить?
– Да! Чтоб вам… – окончание ругательства Лоуренс пробормотал совсем тихо. – Я весь внимание.
– Ну-с, висел я совершенно один в галерее, что в третьем этаже, слушая вой весеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Тут окно возьми, да и распахнись. Сквозняк образовался. Мне в моем возрасте – я, сударь, подразумеваю возраст полотна – сквозняк и повышенная влажность не показаны ни в коем случае. Я и перебрался, где потише и не дует. Уж какой тут покой, какое оцепенение сонное. Я будто бы и задремал даже, потому как всё мне снилось, что мимо меня люди ходят, одни – не таясь, другие – скрываясь. И слышится мне во сне, будто плачет кто-то. Оказалось, то наяву девица слезы горькие льет и бредет, точно незрячая. Хотел я было утешить бедняжечку – хоть сердца уж и нет, а так и ёкает в груди, – как появился он.
– Кто? – немедленно вскинулся Кросби. – Соблазнитель?
– Он самый, – подтвердил портрет. – Кому ж еще по ночам шляться? Кинулся к девице, обхватил лапищами – ей ни дохнуть, ни палочку достать – и ну у ней выпытывать, мол, что вы так поздно гуляете да кто обидел вас.
– И что же девица? – помрачнел аврор.
– Девица, знай слёзы льет, выдирается и молчит, точно фениксовец на допросе у Волдеморта, – сэр Четтерер ожидал нового вопроса или замечания, но Кросби не проронил ни звука, однако лицо его приобрело злобное выражение.
– А соблазнитель не пускает, – продолжал меж тем портрет, не глядючи на собеседника. – Уж и не знаю, отчего барышня крик не подняла. Видно, не в себе была. Ну, змей-искуситель давай ей нашептывать, мол, знаю я всю правду о вашей помолвке, что она – фикция одна; потому, дескать, от вас зависит, узнают ли об том в Аврорате да в совете попечителей. Девица даже вырываться перестала, во все глазищи уставилась на соблазнителя. Подлец сей намекать стал, что ей должно задуматься и над судьбою некоего профессора, и над своей собственной будущностью, мол, теперь-то девицу никто за себя не возьмет, разве кто-нибудь без предрассудков. А ежели она посговорчивей будет, то и женишок липовый не пострадает, и ей выгода со всех сторон выйдет. Вот ведь времена пошли… Неужто так девицу соблазнить возможно? В прошлые годы барышням стихи писали, слова разные красивые говаривали: об очах, об устах да ланитах. А нынче? Когда-то оброненный прелестницей платочек почитали величайшим сокровищем. Наивысшим наслаждением было прикоснуться к кончикам пальцев на милой ручке. Прежде первого лобзанья годами в переписке состояли! Теперь же, отвел девицу в кабак, а обратно имеешь полное право – тьфу, стыдоба – сразу к себе в опочивальню тащить. Помню, батюшка мой по кабакам и вовсе не хаживал. Вспомнилась мне одна сказочка о питейном заведении, и, раз уж вы были столь любезны меня выслушать, я вам её поведаю.
Уже не только лицо, но и шея аврора налилися темною дурною кровью. Он шумно выдыхал, с ненавистью взирая на болтуна, и не мог ничего произнести. Посему сэр Четтерер счел возможным рассказать обещанную сказку:
– Жил да был некий чародей-прохиндей. И завистлив он был чрезвычайно, отчего и сам страдал, и всех вокруг изводил. Появится ль у соседа мантия-обновка, родится ль у соседки мандрагора, покрикливей да покрупнее, чем у него, получит ли кто весточку добрую… да мало ль поводов? Пришел как-то сей чародей в волшебный кабак пропустить стаканчик и увидел незнакомца, коему кабатчик подливал странное питье, исходившее паром, будто кипящий котел. Сразу захотелось завистливому волшебнику точно такого же испить. Но кабатчик и незнакомец стали его увещевать да отговаривать, мол, не стоит. Тот артачился и уломал-таки хозяина заведения подать ему диковинную жидкость. Едва сделал глоток – сразу преставился. Потому как то не простое питье было, а отрава. Незнакомец-то зельеваром оказался, коему яд нипочем: он за свою жизнь столько их переварит-перепробует. Значится, что зельевару хорошо, то завистнику – смерть. Я это вот к чему веду: как бы профессор с барышней Гермионой не бранилися, а соваться никак невозможно. Не дай Мерлин, прознает зельевар, что удумал завистник! Уж подлецу не отделаться оплеушиной, каковую ему девица залепила.
Рука Кросби помимо его воли дернулася к щеке, словно бы еще чуявшей боль от удара. Он был уверен, что прелестница, поразмыслив, поступит благоразумно и не откажет ему, Лоуренсу, в ласке. Вмешательство же любопытного портрета путало все планы.
– Тебе не поверят, – оскалился Кросби. – Ты супротив меня – никто, ибо я – аврор, а ты – мазня на мешковине. Удумаешь растрезвонить, о чем меж мною и мисс Грейнджер говорено, небо с палитру покажется.
И не прибавив более ни слова, он умчался прочь из подземелий, будто гналися за ним все черти преисподней.
***
Назавтра, в субботу, Северус был свободен от уроков, от присутствия раздражающе-тупых студентов и потому решил не выходить из своих подземелий, а заняться доработкой одного недавно модифицированного им лечебного зелья или найти еще какое-нибудь дело, лишь бы не думать о теплых маленьких пальцах и волосах, пахнущих жасмином. Весь день никто его не тревожил, слизеринцы жили своей, не требующей пока вмешательства декана, жизнью, преподаватели сплетничали наверняка в учительской, обсуждая бурные события, потрясшие в последние дни Хогвартс, ассистентка его… ему было все равно, что делала его ассистентка. «Пожалуй, откажусь от ее услуг», – подумал он почти равнодушно и даже обрадовался, что вот, кажется, начала проходить эта глупая болезнь, называемая обычно влюбленностью. Закончив свои опыты с зельем, Северус изложил все в лабораторном журнале, ибо всегда отличался аккуратностью и даже педантичностью в работе, убрал в шкаф оставшиеся ингредиенты, вымыл руки и с удивлением обнаружил, что пришло время ужина. Он поднялся в Большой зал, встретивший его привычной какофонией сотен голосов, сухо кивнул коллегам, глядевшим на него кто заинтересованно, кто хитро, а кто и с недоумевающим презрением, – впрочем, чувства коллег Северуса задевали мало – и мерно принялся поглощать что-то из своей тарелки, не чувствуя ни вкуса, ни запаха пищи. Он упорно избегал смотреть на гриффиндорский стол, мысленно награждая себя за каждый из не брошенных туда взглядов, но чувствовал, что все лицо его отчего-то горело, и давил желание прикоснуться к пылающим щекам ладонями. Доев, он встал и так же стремительно, не глядя по сторонам, пошел к выходу, краем уха уловив доносящееся откуда-то сбоку: «Профессор!» – и уголком глаза замечая чью-то взметнувшуюся мантию. Узнав голос, он не остановился и потому чуть не сбил вынырнувшую ему под ноги старосту Гриффиндора – лишь Поттер, оказавшийся вовремя рядом удержал девчонку от падения. Северус на секунду замедлил шаг, только затем, чтобы бросить надменно: «Двадцать баллов с Гриффиндора, Грейнджер!» и покинул зал, оставив Гермиону смятой, раздавленной ледяными глыбами его слов.
Воскресенье он вновь намеревался провести затворником, читая, записывая рецепты, сортируя ингредиенты, мечтая, чтобы эти монотонные занятия вернули оцепенение его душе, равнодушие – сердцу. Однако не было еще и полудня, как его побеспокоил стук в дверь класса, прекрасно слышимый и в лаборатории. Сердясь, он пошел отпирать. За дверью стояла его студентка, Персефона Паркинсон, первопричина всех его несчастий за последнее время.
– Мисс Паркинсон, что вас привело? – тон его был ровным, хотя внутри закипала злость.
– Я… Мне поговорить нужно, профессор, – студентке не хватало духа взглянуть в глаза грозному декану.
– Вам следовало бы раньше прийти. Ну да заходите, – он указал рукой в направлении кабинета, где было удобнее вести разговор.
Пока девушка садилась в старое кожаное кресло для посетителей, собиралась с мыслями и говорила, Северус разглядывал ее и думал, что же такого в ней могло привлечь неизвестного ему поклонника слизеринки. Она была недурна собой, но, решил Мастер, такая никогда бы не заинтересовала его. В ее крупноватой фигуре не было легкости, грации, в темных глазах не отражалось живости ума и характера, ее черные, коротко, по плечи остриженные волосы были прямыми и гладкими, настолько, что казались ненастоящими, короткие пальцы с маленькими круглыми ногтями никогда не порхали над котлом во время урока, а шевелились медленно, словно толстые неповоротливые гусеницы. Что же она говорит? Северус вслушался.
– … и я его убедила, что надо нам открыться. Авроры вот-вот сами все разузнают, тогда скандал еще больше будет, а если мы сами расскажем… нам помогут. Ведь помогут?
– Что ж вы, мисс Паркинсон, об этом раньше не подумали? Когда вас директор спрашивала? Сознались бы сразу со своим… кто он там… и кто знает? Обошлись бы без авроров.
– Мы боялись, сэр. Исключат из школы – куда мы пойдем? Мои родители, сами знаете, строгие, а у Не.. него – еще строже. Лгать, конечно, не стоило. Простите, сэр.
– Слушаю вас, мисс. Только говорите быстрее. У меня зелье в лаборатории… Говорите же, разве не за этим пришли? Кто?
– Невилл Лонгботтом, – слова прозвучали еле слышно, не громче взмаха крыльев мелькающей в мареве летнего знойного дня бабочки, но профессор расслышал и неверяще переспросил: – Кто?
Панси неуверенно и нервно, прерываясь на каждом слове, начала рассказывать свою, полную, по ее мнению, любовного драматизма историю. Профессор слушал вполуха, брезгливо морща нос, чувствуя себя до крайности глупо в роли исповедника. «Из-за этих бестолковых, измученных гормонами подростков я попал в отвратительную ситуацию», – думал он, легко барабаня пальцами по столешнице и строя различные предположения: когда же эта успевшая ему надоесть студентка уйдет, оставит его в покое наедине с зельями и книгами. Слизеринка все бубнила, кусая губы и теребя зеленый форменный галстук, съеживаясь под пристальным взглядом грозного декана. Наконец Северус не выдержал.
– Что ж вы сейчас от меня хотите, мисс Паркинсон? Что я, по-вашему, должен сделать? Нет, как декан, я, конечно, вызову мистера Лонгботтома для беседы…
– Нет-нет, профессор, не нужно этого! – девушка покачала головой, и черные глянцевые пряди ее волос маятником качнулись тоже. – Я за другим пришла. Сэр, я знаю, что вы Гермиону Грейнджер из ассистенток прогнали из-за того, что она нас покрывала.
– Ах, вас мисс Грейнджер надоумила прийти? И что же? Защищать ее будете? Право, не стоит, мисс Паркинсон. Не тратьте попусту мое время, – Северус склонился над пергаментом, показывая, что не держит более студентку.
Паркинсон поерзала на кресле, но не ушла.
– Гермиона тут ни при чем, профессор. И не она вовсе меня к вам прийти уговорила. Я только хотела сказать… зря вы ее прогнали, сэр. Это все мы с Невиллом виноваты, мы с нее взяли слово, что она молчать будет. Не сердитесь, не держите на нее зла. Она вас очень уважает. И местом ассистентки вашей дорожит.
Северус дернул плечом:
– Мой вам совет, Паркинсон: займитесь своими делами и не лезьте в чужие. Что вы знаете?... Идите, вы мешаете мне. А с Лонгботтомом я все же побеседую… И МакГоннагал, пожалуй, стоит сказать. Все-таки ее студент.
После ухода слизеринки он снова погрузился в старые пергаменты, что-то сверяя, подсчитывая, записывая, изо всех сил отгоняя от себя случившийся разговор и сомнения, начавшие осторожно закрадываться в разум. А вдруг…? А что если…? Полно, полно, – твердил он себе, силясь сосредоточиться на количествах помешиваний, минутах, фунтах и унциях. Весь день удавалось ему удачно избегать в мыслях запретной темы, запретного имени, но вечером, едва стоило выйти из подземелий на привычный обход замка, как все эти отступившие до поры до времени беспокойные мысли нахлынули на него волной, сметая, подхватывая и кружа, словно щепку. В каждом ночном шорохе слышался Северусу знакомый шелест легких шагов, в каждом дохнувшем на него сквозняке чудилось жасминное дыхание, в каждой вспышке факелов, в каждой играющей на темной неровной стене тени виделся желанный и бередящий душу призрачно-зыбкий образ. Мучимый бессонницей и виной – «Что если зря накричал на нее? Если не думала она над тобой смеяться? Она ведь гриффиндорка, хитрость ей не свойственна…» – он кружил по извилистым лабиринтам коридоров, страстно желая найти хоть одного не спящего студента, хоть одного нарушителя правил, чтобы выплеснуть на беднягу свою горечь и свое раздражение. Как назло никого не попадалось. Тогда он замер возле высокого стрельчатого окна в одной из старых башен, судорожно вглядываясь в тьму, словно ища в ней ответы, словно она могла дать ему подсказку, указать верное решение.
Гермиона, Гермиона… Сколько было в звуке этого имени боли, ненависти, желания, мольбы, надежды… Чем же он перед ней виноват? За что она, безжалостно поманив его призрачным обещанием блаженства, обратила все в фарс, в нелепую шутку? Или то не было шуткой? Или он, склонный во всем видеть плохое, видеть очередной удар, принял нелепую, неумелую попытку девчонки защитить его за насмешку? В памяти всплывали обрывки ее слов, взгляды, жесты, их разговоры, их дивная встреча у озера, отзывающаяся сейчас такой болью где-то слева в груди. Как же узнать истину? Как не сломать, не оттолкнуть возможность такого невозможного счастья? Не повторить снова давнюю ошибку?
Он вспомнил рыже-золотую сказку своей юности, носившую имя Лили Эванс, дарившую ему когда-то тепло, первые уроки детской, несмелой, тайной и до задыхания жаркой любви, не находящей слов, не умеющей выразить всю полноту чувства. Вспомнил, как он восхищался ее сначала по-детски неловкой, а потом расцветшей живой, естественной грацией. В Лили не было никогда наигранности, глупого жеманства куклы, вся она была настоящая, полная света, ярких красок, жизни. Все это оказалось отдано не ему, не Северусу, а позже и вовсе отнято навсегда. Он вспомнил другую женщину, полную противоположность Лили, женщину, словно сотворенную из холодного чистого льда, женщину, чья хрупкость делала ее хрустальной статуэткой, чей взгляд обдавал не жаром, а прохладой. Он будто впервые заметил эту гордую льдистую красоту, окунулся в нее, как в прорубь, когда случайно зашел в ее дом, где она, уже миссис Малфой, играла в одной из комнат с маленьким сыном, и, приветствуя гостя, повернула голову жестом, полным небрежного изящества, и это движение поразило Северуса до немоты. Он стоял и смотрел, только смотрел и не знал, почему не мог заметить этого раньше. Сказочно-странная грация, почти неуловимая, зыбкая, трепещущая, кажущаяся в полумраке комнаты ускользающе прелестной, отличала эту женщину из миллиона классических соблазнительниц. Он не влюбился в Нарциссу, не бредил о ней ночами, не жаждал ее прикосновений, нет. Но отныне и навсегда она осталась в его памяти и душе одной из тех, чье совершенство, чья красота были недосягаемы для него. Станет ли юная прелесть с карими глазами одной из этих теней? Или у него есть шанс сделать ее осязаемой, своей, принадлежащей только ему, Северусу Снейпу? Он кивнул в ответ каким-то своим сокровенным мыслям, развернулся на каблуках и растворился в черноте коридора.
Утром он сообщил мисс Гермионе Грейнджер, что ей следует посетить кабинет Мастера Зелий.
***
К беседе Северус готовился долго, тщательно подбирая слова, выверяя интонации, движения тела, чтобы не дать девчонке почувствовать его слабость, чтобы застать ее врасплох, заставить говорить правду…Голос его был ровным, когда на ее робкое: «Можно?» – проговорил:
– Заходите.
Он начал свою игру осторожно, опутывая гриффиндорку словесными сетями, вопросами, невзначай брошенными репликами, стараясь в калейдоскопе ее ответов найти хоть малейшую крупицу лжи, притворства, насмешки, чтобы обрушить на нее всю силу своего гнева, своей боли, отчаяния. Гермиона, недоумевающая, обескураженная, почти потерявшая уже всякую надежду убедить зельевара в своей честности, в своей любви к нему, отвечала будто машинально, с каждой минутой отчаиваясь все более и более, пока, наконец, на смену тихим словам не пришли слезы. Не обращая уже внимания на оторопевшего Мастера, она опустилась перед ним на колени, скрыв лицо в ладонях, вся как-то неловко сгорбилась, худенькие плечики затряслись, и сквозь всхлипывания еле можно было разобрать: «Я… помочь… что люблю вас… давно… я… ради вас… не жалко… так счастлива… а теперь… ». Северус мгновенно почувствовал себя жалким. Он терпеть не мог рыдающих девиц, всегда выставлял их за дверь, но сейчас, глядя на беззащитную спину Гермионы, был растерян, не знал, что ему делать. Утешать? Но как? Он не умел никогда утешать. Он нагнулся, осторожно касаясь волос девушки, потом присел рядом, ощущая себя неуклюжим, неповоротливым, точно Лонгботтом на зельях – тьфу, ты, провалиться бы этому недоумку! – положил руку на вздрагивающее плечо и сбивчиво заговорил:
– Перестаньте плакать, мисс Грейнджер. Ну что вы, право. Представьте, сейчас авроры нагрянут, а вы тут рыдаете. Меня же сразу без суда и следствия в Азкабан… – и едва не отшатнулся, когда девчонка неожиданно вскинула голову, задрала подбородок, зыркнула заплаканными глазами, сверкая бисеринками слез, и выдохнула: «Вот и поделом вам, профессор!» – и тут же прикрыла ладошкой рот в испуге.
Что-то зашевелилось вдруг внутри, большое, мягкое, такое теплое и непривычное Северусу, что он не сразу понял что это, а когда понял… Смех. Ему захотелось смеяться. Он весело глянул на все еще горбившуюся девчонку и, не сдерживая улыбки, произнес:
– Признаться, мне совсем не хочется в Азкабан. Там неуютно. Нет ли у вас, Гермиона, какой-нибудь идеи, как бы мне избежать наказания?
Полный счастья и благодарности взгляд вознес его на вершину блаженства. Остаток этого томно-весеннего вечера прошел для них в согласии и мире: Гермиона готовила зелья, прилежно выполняя обязанности ассистентки, Северус наблюдал за ней, остро переживая каждую секунду своего вновь обретенного счастья.
Мурлыкая от переполнявшей ее радости, девушка разливала доваренное зелье по стеклянным флаконам, когда вдруг резкий голос прервал ее:
– Что это? Что за мелодию ты поешь, Гермиона?
Обернувшись к учителю, она пожала плечами, поясняя:
– Это старая колыбельная. Мне ее мама часто пела. А я научила Панси. Грустная песенка.
Дитя, засыпай. Ночь задула все свечи,
В камине давно догорели дрова,
Уснул, в паутину закутавшись, вечер,
Сплелись в колыбельную песню слова.
Тебе не нравится? Извини, я не буду.
– Так это ты пела? Благие боги, я решил, что схожу с ума, когда мне слышалась эта мелодия то в коридоре, то среди деревьев у озера, то во сне… Это была только ты?
– Я и не знала, что меня кто-то слышит… И я правда пела ее в тот вечер, когда у тебя случился жар, и я укладывала тебя в постель…
Облегчение затопило его нахлынувшей волной. Он действительно был готов поверить в собственное безумие. Тут ему вспомнилось еще кое-что… Одна случайная, повергшая его в шок находка… Нет, даже две находки. Неужели и это она?
– Скажи мне, Гермиона, ты ничего в моем классе не теряла? Может быть, не только в классе?
– Я забыла здесь как-то подарок для ребеночка Панси… – карие омуты гипнотизировали его. – Ты нашел? Куклу?
– И куклу, и кое-что еще, – Северус запустил руку в карман мантии, порылся там и выудил на свет крошечный вязаный детский башмачок с бурой отметиной на белой пряже. – Не пристало разбрасывать ваши вещи, где попало, мисс Грейнджер. Скажите спасибо за мою аккуратность и бережливость.
Северус улыбался и даже шутил. Сомнения в здравости собственного рассудка, мучавшие его, так счастливо разрешились, подозрения в нечестной игре Гермионы оказались лишь плодом его воображения, счастье же, долгие годы ускользавшее от него, было сейчас таким близким, таким возможным. Вот оно – счастье, сидит рядом на подлокотнике его любимого кресла, застенчиво улыбается, сияют глазки, пунцовеют щеки, розовеет прикушенная губка… Он потянулся к этой невесомой хрупкой девочке, одним движением длинных темных ресниц опутывающей сладкими сетями его сердце, одним прикосновением теплых маленьких пальцев отгоняющей тоску и горечь его прежнего одиночества. Торжество обладания – не физического, но духовного – делало его равным Богу. Его возлюбленная. Его невеста. Его Гермиона.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:40 | Сообщение # 9 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Глава пятая
Сквибы из всех низкосортных магов самая низшая категория. Волшебные очистки. Самая гнусная мразь, флоббер-черви. Полукровки бывают разными. Тут как попадёшь. Вот, например, Поттер — тот тыквенный суп лопать не станет. Тот даже шоколадную лягушку с абы какой карточкой не возьмет. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же, в герои. Эх, молодежь…
Престарелый завхоз, покряхтывая и поругиваясь, уныло поволок свое разбитое годами тело по коридору. Лампа в подрагивающей высохшей руке светилась в полутьме желтым леденцом. Плохо закрепленные стекла плафона позвякивали в такт шаркающим шагам.
Герои, да… Иную грязнокровку по нынешним временам уважают больше, чем порядочного сквиба. Почет ей невообразимый, да ведь за этот почет сколько издевательств она вынесет: и староста, и лучшая ученица, и высыпалась когда в последний раз – Мерлин ведает. А попробуй-ка она поспи вволю хоть денек – ей Минерва в первую голову выговаривать станет, мол, до чего вы безответственны. Война кончилась, геройствами вашими все накушались, извольте оправдывать оказанное вам высокое доверие. Сумка у нее рваная, потому как столько книг зараз даже Хагрид не утащит. Эта же вздыхает, морщится, а волокет… ей и мордочку прилично намазать некогда, а мордочка у девиц – самое священное занятие. Вот она, шлепает на дежурство. Дрожит, зевает, глазенки слипаются. Ну и какой прок от ее обхода, я вас спрашиваю? Ведь натурально спит на ходу, не то что нарушителя – самого Мерлина не заметила бы.
– Добрый вечер, мистер Филч… Я проверю третий этаж, можете не подниматься.
Держи карман шире. Очень хорошо известна нам ваша гриффиндорская братия. Третий этаж – самое то место, где хоронятся эти прохиндеи, глаза б мои их не видели. Сущие разбойники, а еще волшебники. Никакого сладу с ними, и хочешь не хочешь, а придется мне подниматься наверх и гонять мелкую шантрапу до морковкиного заговения. Знамо дело – весна… А грязнокровку мы разъясним.
Возмутительнейшим образом заступается госпожа Директор за малолетних бандитов. «Вы уж помягче с ними, Аргус. У них, видите, гормоны…» Помилосердствуйте! У них гормоны, а у меня ревматизм. С ревматизмом полагается лежать в теплом Больничном крыле, а кто же, кроме меня, лежащего больного сквиба, станет блюсти подростковую нравственность? Минерва, скажете? У нее тоже весна.
Порыв стылого и мокрого мартовского ветра, пробравшись в щели ветхого оконного переплета, хлестнул завхоза по щеке и попытался задуть лампу. Огонек дрогнул, затрепетал, но не погас. Филч закряхтел усерднее, с присвистом, и начал, переваливаясь, одолевать крутую лестницу на третий этаж. При этом каждую из шестидесяти шести ступенек он наградил длинным, изобретательным и чрезвычайно нецензурным комплиментом.
Помягче-помягче… Доминдальничались. От ихней мягкости студентки беременеют, и столько авроров в замке не видали со времен войны. Шныряют, как крысы, вынюхивают, высматривают, а у меня потом веники из кладовки пропадают. Привидений всех распугали… Ежели бы кто озаботился спросить, что я об этом думаю, я бы ему прямо так и ответил: дело это внутреннее, можно сказать, семейное, и привлекать к нему посторонних личностей – срам и полнейший моветон. Но кому здесь охота слушать старого больного сквиба.
Внизу раздались тихие быстрые шаги. Филч грузно навалился на перила, заставив их взвизгнуть от натуги, и посмотрел на площадку второго этажа. Плохо фокусирующийся взгляд блюстителя подростковой нравственности выхватил в квадрате льющегося из окна лунного света стремительно удаляющуюся фигуру в черной мантии. Фигура была высока и до того тонка и неизящна, что напоминала циркуль. Передвигалась она, впрочем, деловито и весьма грозно, каковое обстоятельство наполнило Филча благоговейным почтением.
Эх, остались же еще на свете люди. Вот этот, к примеру, даром что полукровка, а что за человек! Человечище! Глыба! От одного его взгляда у первокурсников поджилки трясутся. Вы думаете, я сужу по глазам? Вздор. Глаза – зеркало души, и кто только сочинил такую ерунду. Человек сам и есть собственное зеркало, во всем от пят до макушки видно, у кого непролазное болото в душе, у кого лес дремучий. На плечах чаще лежит душа человеческая, чем в глазах отражается. На спине крупными буквами выписано все о человеке, как живет, чем дышит, что на душе у него, что за душой.
У этого спина прямая, как доска. Жесткая спина, негнущаяся. Этот никого не жалеет, потому что себя не жалеет, и не боится никого, потому что терять ему нечего. У кого ничего нет – тому ничего и не страшно. Да…
Завхоз крякнул почти умиротворенно и, придерживая рукой ревматичную поясницу, потащился по бесконечно длинному коридору третьего этажа. По пути он раскланялся с парочкой совершающих вечерний моцион привидений – учтиво, как и полагается живым при общении с мертвыми. Обругал последними словами лысую сморщенную старуху-портрет за то, что она посмела возмутиться неподобающей для ночного времени громкостью его шагов. Зловеще потряс лампой вслед шальной сове, с очумевшими глазищами метавшейся под потолком в поисках выхода из коридора.
В остальном же злачный третий этаж был тих и спокоен. Филч постоял, склонив голову набок и прислушиваясь. От ветра поскрипывала рама дальнего окна, и старый сквиб в порыве внезапного благодушия решил посильнее задвинуть щеколду, чтобы сквозняк не гулял по коридору. Легкий шорох закрывающей одну из ниш портьеры показался Филчу проказами ветра. Но стоило ему подойти поближе – шорох превратился в очень тихий, однако же явственный человеческий шепот. Завхоз замер от радости и досады одновременно. Досадовал он, что потерял хватку и слух и не сразу проведал о присутствии нарушителей. А радовался, что нарушители сами себя обнаружили, и теперь можно не отказывать себе в удовольствии назначить неслухам подобающее наказание. Он на диво проворно и почти даже бесшумно посеменил к гобелену, из-за которого раздавались голоса:
– Ты, Панси, говоришь в высшей степени несознательно. На учет по беременности необходимо взяться.
– На учет возьмусь, а рожать – шиш с маслом!
– Как то есть это шиш? Делать аборт уже поздно.
Один из голосов, Филч понял это по разговору, принадлежал девице Паркинсон, старосте Слизерина. А второй?
– Панси, ты же не станешь ведь убивать ни в чем не повинное дитя?
– Ге-е-ерми-и-и, я бою-у-усь! – заскулила Паркинсон.
Застывший в позе мироновского Дискобола Филч с изумлением осознал, что собеседницей Паркинсон является собственной персоной мисс Грейнджер.
Изумление его вмиг сменилось восторженным предвкушением: не так часто гриффиндорская звезда подает повод снять с нее баллы за нарушение школьных правил. Завхоз плотоядно оскалился и с удвоенной осторожностью двинулся к криминальному гобелену. Со сладостным упоением Филч представлял, как отдернет плотную ткань, и малолетние вертихвостки завизжат, ослепленные светом лампы, от неожиданности и испуга…
– Доброй ночи, милостивый государь, – хорошо знакомый докучливый голос заставил Аргуса подскочить от неожиданности.
– Тьфу, окаянный, – злобно пробормотал завхоз, и, несомненно, сплюнул бы по-настоящему, если бы помимо нравственной чистоты учащихся не был радетелем за чистоту замковых коридоров.
Заговорщицы за гобеленом притихли, и Филч, опасаясь упустить нарушительниц, повернулся на голос, приложив палец к губам.
– Уж какой сегодня ветер, рама так и стучит, так и трещит! – нимало не смущаясь, продолжал голос. – Матушка моя, царствие ей небесное, тоже страдала бессонницей, особливо в ветреные и грозовые ночи.
Не отнимая палец ото рта, завхоз сделал страшное лицо и поднес к портрету фонарь, дабы унять разговорчивого собеседника. Отливая глянцем, чернея трещинами, выписанный старательной кистью мага-живописца, сидел во тьме гаснущего от времени полотна плотный розовощекий с блестящими залысинами мужчина в бордовом сюртуке. Масляным блеском сверкали очи словоохотливого изображения, узревшие живую душу, с которой можно было бы перекинуться словечком.
Вот холера недобитая! Сжечь его к свиньям, пока половина обитателей замка неврастенией не обзавелись… Филч погрозил портрету кулаком, вызвав у его обитателя обиженный вздох и соответствующую мину.
Спустя минуту за гобеленом опять зашептались, и сквиб прислушался, не убирая кулака от портрета. Голос, неуверенный и подрагивающий, определенно принадлежал лицу мужского пола и звучал умоляюще:
– Гермиона, ну что же нам теперь делать? Комиссия тут… все спрашивают, а ты даже не представляешь, что бабка со мной сделает, если узнает…
– Невилл, твоя бабка уж точно не посадит тебя в Азкабан! А Се… профессору Снейпу именно это и грозит, если вы не признаетесь!
– Помилуйте, профессор – Герой войны, величина мирового значения! Да разве они посмеют его тронуть?
– Посмеют, мистер Лонгботтом, очень даже посмеют. – От этого нового голоса, раздавшегося из-за гобелена, у Филча пробежался неприятный холодок по спине, и пропало всякое желание заглядывать в нишу. – Кроме того, Гермиона ведь не величина мирового значения. А подставлять свою ассистентку, самому же выехать на мировом значении, простите… Моя фамилия Снейп, а не Малфой. И не Лонгботтом!
Последние слова прозвучали так внушительно и угрожающе, что даже завхоз втянул голову в плечи, хотя его фамилия тоже была не Лонгботтом.
– Вы же понимаете, что случится, если нас накроют. Нам ведь с Гермионой на «принимая во внимание происхождение» открутиться не придется, несмотря на наши ордена Мерлина. Когда выяснится, что мы вас покрывали – а это непременно выяснится, будьте покойны! – пакостнее и представить себе ничего нельзя. Я не говорю уже об элементарном предохранении. Не говорю. Раз сексуальная революция – пусть, не надо предохраняться. Но я вас спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, вы не соблаговолили сознаться? Натворили дел – извольте отвечать, а не перекладывать проблему с больной головы на здоровую.
– Довольно обидные ваши слова, – голос Лонгботтома был исполнен ошалелой смелости. – Что-то вы меня, профессор, больно утесняете! От вас только и слышу: «Дурак, дурак»…
Его отчаянная речь была прервана громким: «Чшшшш!»
– Погодите-ка… Мне шаги послышались.
Минутное молчание.
– Показалось…
– Мы предохранялись, профессор… – убито пискнула Паркинсон.
– Мисс Паркинсон, избавьте меня от подробностей вашей личной жизни! Впрочем, если противозачаточное зелье варили вы сама, воображаю, насколько оно могло быть эффективным…
– Оно и видно – насколько, – сердито буркнула Грейнджер. – Я не смею вам, конечно, давать советы, но, профессор, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь так нельзя же больше работать!
– Абсолютно невозможно, – вздохнув, подтвердил Снейп.
– По моему глубокому убеждению, другого выхода нет. Клянусь, я бы отправилась к бабушке Невилла сама, но вы же понимаете…
– И не соблазняйте, даже и не говорите, – за портьерой нервно закашлялись. – И слушать не стану. Мне доводилось быть преступником, шпионом, убийцей, не хватало становиться свахой. Я полжизни отмаливал свои собственные грехи, а чужие – увольте. И мое мнение таково: вам, мистер Лонгботтом, следует самому нести ответственность за ваши проступки, если вы, конечно, полагаете себя мужчиной. Благодаря вашим низменным инстинктам и я, и Гермиона оказались в безвыходном положении, и самое меньшее, что вы можете сделать…
И тут злосчастному портрету приспичило… чихнуть. Виноват ли в этом был сквозняк, и вообще способны ли портреты простужаться – история умалчивает. От неожиданности Филч крякнул, вздрогнул и скрючился еще сильнее, отчего жестокий приступ ревматизма прострелил ему спину. Лампа выскользнула из ослабевшей руки завхоза и грохнулась на каменный пол, с оглушительным звоном разлетелись вдребезги плафонные стекла. Гобелен взмыл вверх, и взору скукожившегося и постанывающего от боли завхоза предстало бледное от природы и от гнева лицо профессора Северуса Снейпа. За его плечом маячила не менее бледная мордашка Гермионы Грейнджер, а в глубине ниши, совсем уже белые от испуга, сжались Невилл Лонгботтом и Персефона Паркинсон. Профессор мгновение смотрел на завхоза, а потом процедил сквозь зубы нечто слабо слышимое, но весьма нелитературное.
– Неприличными словами не выражаться! – машинально гаркнул Филч, а портрет согласно чихнул еще раз.
Глаза Снейпа нехорошо сузились, из рукава его мантии выглянула палочка. Вся долгая и насыщенная сквибья жизнь пронеслась у Филча перед глазами, он тоже побледнел и стал заваливаться на бок. Произошла суматоха, и в ней отчетливее всего были слышны три фразы.
Гермионы: – Это обморок! Нашатыря!
Невилла: – Мы пропали… Он теперь всей школе растрезвонит!
И Снейпа: – Обливиэйт!
Когда Филч очнулся, он обнаружил себя сидящим у стены в коридоре третьего этажа. Слабый старческий слух его уловил шорох удаляющихся шагов и окончание странного разговора:
– …когда удастся призвать к порядку этого прохвоста Кросби?
– Кросби? Как вы полагаете, Гермиона, я хоть сколько-нибудь умею разбираться в людях?
– Вне всякого сомнения.
– Без ложной скромности, я тоже так считаю. Так вот-с, будущая миссис Снейп, это никому не удастся. Помяните мое слово, мы с вами еще натерпимся от него…
Натерпятся – это точно. И не только эти двое – вся школа.
Филч неуверенным движением поднял с пола светильник, со стекол которого исчезли волшебным образом даже малейшие трещинки и копоть. Держась за стенку, встал на ноги. У него слегка кружилась голова, и в животе тошнило, но спины как будто не было – вечно ноющая, спина теперь сладостно молчала. Портрет в темной от времени раме над его головой пустовал.
Что это я, посреди коридора без памяти упал? Эх, старость не радость, сквибская наша душа, подлая доля! Похабные дела творятся, куда делось древнее благочиние? Вот Снейп – во всех отношениях волшебник достойный, и тот на молоденькую польстился. Уже, как я посмотрю, и дежурят напару. Профессор, конечно, годами в сравнении со мной зелен будет, однако же бес в ребро, бес… Ох, времена пошли, ох, нравы…
Филч отделился от стены, с подозрением оглянулся на портрет. Что-то неясное шевельнулось у него в мозгу при виде черного одинокого холста. Чем-то неприятным кольнул и вид поднятого над стенной нишей гобелена. Завхоз несколько секунд пытался отловить смутные нехорошие ощущения, но потом решил, что они суть следствие его неожиданного обморока, и давно пора просить отпуск.
В постепенно возвращающейся мирной тишине коридора Аргус Филч неторопливо зашаркал к лестнице. Он кряхтел, охал и бурчал что-то об «упавшей морали» и грязных ботинках прохвоста Шеклболта. Покой и умиротворение спящего Хогвартса нарушал лишь тоненький истошный писк домового эльфа где-то около кухни: «Котам нельзя! С котами нельзя!» На дворе стоял месяц март.
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
| julia-sp | Дата: Вторник, 06.09.2011, 10:41 | Сообщение # 10 |
|
Нежный воин
Магистр
Награды: 54
Репутация: 214
Статус: Нет на месте
| Эпилог
Громкий стук сотряс дверь в покои профессора Снейпа.
– Аврорская комиссия и Попечительский совет, благоволите открыть!
Дверь бесшумно распахнулась, и в кабинет, враз засиявший десятком Люмосов, ввалилась толпа народу. В полном составе Попечительский совет, дюжина комиссаров, Шеклболт с огромным портфелем, торжествующий и бледный Кросби, Минерва МакГонагалл, Аргус Филч, полуодетый Гарри Поттер и откуда-то Рита Скитер. Профессор встретил ночных гостей, исполненный холодного достоинства. Гермиона встревоженно топталась за его спиной, стыдливо кутая оголенные плечи в шаль.
– Мы к вам, профессор, и вот по какому делу… – начал Шеклболт.
Снейп надменно приподнял бровь.
– Профессор, ну хоть вы им скажите – ноги надо вытирать! – ни к селу ни к городу возопил Филч, тыча узловатым пальцем куда-то вниз. – Полюбуйтесь, какую грязищу развели!
– Прежде всего, здравствуйте, господа.
Господа сконфуженно и вразнобой поздоровались.
– Мы к вам, профессор, – снова приосанился Шеклболт. – И вот по какому делу… Имеется ордер на ваш арест.
Не дрогнув ни единым мускулом на лице, Снейп спросил с подозрительной вежливостью:
– И по какому же обвинению, позвольте поинтересоваться?
Кингсли потер шею, почему-то с опаской взглянул на Гермиону и вытащил из необъятного портфеля мятый, словно жеваный, лист бумаги:
– По обвинению Северуса Тобиаса Снейпа в лжесвидетельстве и совращении студентки.
Гермиона икнула и уронила шаль, Гарри по-цыплячьи вытянул шею и выкрикнул:
– Мистер Шеклболт!.. Я…
– Я – последняя буква в алфавите, – Кросби дернул Героя магического мира за воротник, Гарри возмущенно задергался, пытаясь высвободиться.
Профессор оставался недвижим и невозмутим.
– Простите, какую студентку вы имеете в виду? Если вы говорите о мисс Паркинсон, то ритуал родственной крови был проведен вчера и, если я не ошибаюсь, подтвердил отцовство мистера Лонгботтома.
– Вы не ошибаетесь, профессор! – выкрикнул из-за спины МакГонагалл Кросби, изо всех сил зажимая рот брыкающемуся Гарри.
– Простите, профессор, но мы имеем в виду вот ее, – Шеклболт осторожно кивнул в сторону Гермионы. Та всплеснула руками, снова уронив только что поднятую шаль.
– Мою жену? Впервые слышу, чтобы женитьба считалась развратными действиями…
– Называйте как угодно. Интимные отношения между преподавателями и учениками строго воспрещены Уставом школы и законом. Тем более такие… кхм, гражданские отношения.
Снейп усмехнулся еле заметно и очень зловеще:
– Миссис Снейп… Благоволите предъявить уважаемой комиссии документы.
Гермиона понимающе кивнула и по-королевски удалилась в соседнюю комнату, позабыв про шаль. В этот момент из-за спин нетерпеливо перетаптывающихся авроров раздался злобный крик – Гарри укусил Кросби и от души врезал ему по носу, после чего протолкался вперед и наконец-то высказал, что хотел:
– Мистер Шеклболт, я был свидетелем на свадьбе!
Вернувшаяся Гермиона протянула Кингсли два свернутых в трубочки пергамента: Диплом об окончании Хогвартса и свидетельство о браке.
– Это заверенные Директором копии, – пояснила она, и МакГонагалл утвердительно кивнула.
Кингсли перевел растерянный взгляд с пергаментов на директрису, и та высокомерно процедила:
– Обратите внимание на даты. Брак зарегистрирован после получения Гермионой диплома.
Из-за толпы визитеров яростно вскрикнул Кросби, но тут же замолк, поняв, что подставился. Шеклболт беспомощно взглянул на Скитер, на лице которой читался охотничий азарт, и совсем уже вяло промямлил:
– Но ведь закон…
– Закон, – веско перебил его Снейп, – пока не знает способов уничтожать человеческие чувства. И, даст Мерлин, таких способов никогда не изобретут. А теперь прошу простить, господа. С вашего позволения, у меня медовый месяц.
Профессор слегка поклонился и покинул кабинет, подталкивая перед собой порозовевшую от смущения Гермиону.
Первыми убрались восвояси попечители, бурчащие о недозволительности беспокоить порядочных людей в столь позднее время. Кого они имели в виду, себя или новоявленную чету Снейпов, осталось загадкой. Следом вышли совершенно оконфуженные авроры, протопал озадаченный Шеклболт. Кросби обернулся в дверях, держась за расквашенный нос и хищно прошипел в адрес Гарри: «Мы еще встретимся, щенок!» Тот издевательски козырнул и пропустил вперед МакГонагалл. Филч плелся следом за аврорами, сварливо отчитывая их за грязные ботинки и неуважение к старшим. Последней из профессорских покоев выплыла Рита Скитер, с выражением злорадного удовлетворения на лице диктуя Прытко Пишущему Перу: «Наконец-то налогоплательщики узнали, на что тратятся их деньги! Доблестный Аврорат бросает лучшие силы на борьбу с развратом в постели молодоженов!»
Сэр Четтерер видел страшные дела. Две пары рук в скользких перчатках погружались в сосуд, доставали замаринованных уродцев, – серьезные, одинаково сосредоточенные лица бледного мага и молоденькой волшебницы озарялись пониманием, и змеились кривые счастливые улыбки.
Идею этой сказки, а может, и не сказки,
Поймет не только Кросби, но даже Шеклболт:
Когда в делах сердечных не избежать огласки,
Нормальные герои всегда идут в обход!
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес Мой дневник
|
| |
| |
|
